Завет воды - Вергезе Абрахам

Назавтра еще слабый Дигби неуверенной походкой бродит по двору, рука его заперта в собственном сумчатом кармане, а локоть, залепленный гипсом, вывернут наружу. Когда он проходит мимо столярной мастерской, все работы останавливаются. Пациенты, заметив его, высыпают наружу, и их кривые улыбки и качающиеся головы говорят: Мы уже видели этот трюк раньше. Но Дигби-то не видел. Ни в одном учебнике такого не было. Его приглашают внутрь; тараторя на малаялам, его еле ковыляющая свита показывает гостю токарный станок, дрель, пилу и пока не покрытые лаком стул и стол, изготовленные в их мастерской; они выставляют руки и ноги, демонстрируя работу Руни на их собственной плоти. Дигби потрясен таким великодушным приемом. И ведь это вовсе не из почтения к его профессии, потому что у него больше нет таковой. Может, потому что он гость Руни? Потому что белый? Нет, потому что он один из них, раненый, искалеченный и обезображенный. И они хотят, чтобы он убедился в их полноценности и полезности, даже если мир в них более не нуждается. Мимикой и жестами левой руки Дигби выражает свое благоговение, свое восхищение. Их покрытые шрамами перекошенные лица, их застывшие уродливые конечности ошеломляют его, он задумывается над собственным положением. И задается вопросом: избежал ли он своей судьбы или нашел ее?

В течение нескольких следующих дней Дигби справляется с задачей, на которую прежде не мог решиться, — он пишет письмо Онорин, вкладывая туда записки для Мутху и Рави. Печатать левой рукой — сущая ерунда по сравнению с поиском слов, выражающих его раскаяние.

Через двадцать дней после первой операции Руни решает, что у кровеносных сосудов в коже было уже достаточно времени, чтобы пустить корни в саду оголенной руки Дигби. Погрузив пациента в эфирный наркоз, Руни надрезает кожу вокруг зафиксированной кисти руки, высвобождая ее, теперь щеголяющую новым, немного отечным кожным покровом. Рану, оставшуюся на груди Дигби, он покрывает тончайшими лоскутами кожи, снятыми с его же бока. В отличие от крошечных графтов, которыми пытался решить проблему сам Дигби, эти длинные тонкие полоски не съежатся и не пропадут, заполняя прямоугольный дефект на груди.

Дигби просыпается с рвотой после наркоза. Лицо, склоняющееся над ним, теплая рука, поддерживающая голову, и голос — все такое знакомое. Ему кажется, что все это снится. Бок жжет от боли, но он чувствует, что правая рука выбралась из заточения. И вновь проваливается в сон. Когда Дигби полностью приходит в себя, уже темно. На него ласково смотрит Онорин. Левой рукой он касается ее лица — убедиться, что она настоящая. А потом в уши текут струйки слез, а он и не знал, что умеет плакать. Дигби закрывает глаза — слишком стыдно смотреть на Онорин.

— Ну будет, будет. Тшш, перестань. Посмотри на меня! Все хорошо, милок. Все хорошо. — Она прижимает его голову к груди, успокаивая. — А теперь, Дигби, давай-ка пойдем к Руни, с ногами у тебя все в порядке. А потом опять ляжешь поспать. У нас много времени, чтобы наверстать упущенное.

Утром Дигби мутит, но он чувствует себя отдохнувшим. От вида правой руки, покрытой новым кожным покровом, захватывает дух, и даже острая боль на груди и боку становится вполне терпимой.

— А, мы проснулись, да? — Онорин входит с подносом. — Хорошо себя чувствуем, милок?

Он начинает лепетать извинения.

— Так, ну-ка уймись! Да, ты заставил нас изрядно поволноваться. Думали, учинишь над собой какую-нибудь глупость. Хорошо, что Мутху не смог мне соврать. Я знала, что ты дашь о себе знать, когда будешь готов. А сейчас давай-ка поешь.

Он жадно поглощает омлет и два куска домашнего хлеба, испеченного Руни, с маслом и джемом. Онорин сидит рядом с кроватью и гладит пробившийся ежик его волос.

— Милый Дигби. Чего же тебе стоило написать то письмо! Растрогал меня до слез, честно. Пришлось ехать к тебе, глянуть своими глазами. Я и не знала про операцию.

— Я такой дурак, Онорин, — нет, пожалуйста, выслушай меня. Мне это поможет. Мы с Селестой стали любовниками только после смерти Джеба. Это правда. До того я с ней встречался всего дважды, просто как знакомые. Но влюбился с первого взгляда. Может, потому что точно знал, что из этого ничего не выйдет. — Он горько усмехается. — И ничего не вышло бы, если бы она не пришла предупредить, что Клод намерен обвинить меня в их разводе. И ему наплевать было, что это неправда и что он запятнает ее имя! — Осознав ханжество собственного возмущения, он краснеет. — Ну и вот, в тот раз вранье Клода и стало правдой.

Онорин, ерзавшая все время, пока он говорил, перебивает:

— Дигби, к чему копаться в прошлом? Да, ты совершил ужасную ошибку. С трагическими последствиями. Да, мы все злились на тебя. Были разочарованы. Могу прямо в глаза сказать, да. Но я перестала переживать по этому поводу задолго до твоего письма. Ты ж просто человек! Несовершенный. Как и все мы. И достоин прощения. Как и все мы. Не знаю, сможешь ли ты сам простить себя когда-нибудь, но должен постараться. Хочу, чтобы ты услышал это от меня.

Дигби тревожит судьба детей Селесты, но Онорин о них почти ничего не известно. Знает, что они не успели приехать на похороны. Дигби спрашивает себя, а что он надеялся услышать. Что они поклялись отомстить за смерть матери? Знали ли они, как несчастна в браке была их мать? Будут ли они судить ее исключительно в свете ее романа с ним? Призрак Селесты всегда с ним, но сейчас явно как никогда.

Онорин удивилась, что он ничего не слышал о расследовании в связи со смертью Джеба. Но ведь Дигби прятался от мира.

— Я думала, с учетом обстоятельств, дело превратится в фикцию, — рассказывает Онорин. — Клод выглядел ужасно, больше от пьянства, чем от горя, — ну да, это немилосердно с нашей стороны. Он врал, Дигс. Это было некрасиво. Обвинял тебя. Заявил, что она изменяла ему с тобой с того самого времени, как ты приехал. А дело Джеба состоит в том, что ты пытался подорвать его профессиональную репутацию, несмотря на то что он потратил уйму времени, чтобы научить тебя хирургии! Вот так.

Дигби горько смеется.

— Сказал, что смерть Джеба была прискорбным, но хорошо известным осложнением абсцесса, который приводит к ослаблению стенок артерии. Независимый патологоанатом быстро поставил его на место, заявив, что никакого абсцесса не было, а был некроз над аневризмой. И что убило Джеба вскрытие Клодом аневризмы. Аневризма, может, и лопнула бы без лечения, но точно не в тот день. — Голос ее крепнет. — Потом настала моя очередь. Я сказала, что ты позвал нас в операционную, потому что мы с Джебом приятели и еще потому, что ты не считал, что у него абсцесс, и что Арнольд не прислушивался к твоему мнению. Я описала все, что видела. И что ты вовсе не у Клода учился, который почти не оперировал, а учился ты у Равичандрана в Центральной больнице. Рави тоже там сидел, и все обернулись в его сторону. Рави сам встал, без приглашения, и сказал, что это правда и что он доверил бы тебе оперировать его самого и любого из его родных, настолько ты хорош. И так оно и есть, Дигби.

Убийственной частью показаний Онорин стал рассказ о бездействии Клода перед лицом бурного кровотечения. Она и Дигби вмешались и сделали все возможное.

— Главному врачу пришлось затребовать операционные и госпитальные истории болезней Клода. Мы-то с тобой знаем. Но эти пустые страницы все равно выглядели шокирующе. Комиссия все еще не вынесла окончательного решения. Бог весть, почему так долго. Но они сразу рекомендовали отстранить Клода от работы. Не больничный, а отстранение. Кстати, ты тоже в бессрочном отпуске по болезни. Автоматически, после того, как тебя госпитализировали с ожогами.

Онорин уезжает следующим вечером. В последующие дни руки Дигби готовы лишь к нежнейшему массажу и растяжкам. Нужно выждать время, вот уж этого у него с избытком.

Уже больше месяца Дигби жил у Руни. Его беспокоило здоровье шведа, человека более чем вдвое старше него. Дигби неоднократно замечал, как Руни останавливается, пережидая, пока «отпустит» в груди. Как-то вечером, когда они сидели в гостиной, Дигби поднял эту тему, но Руни отмахнулся. Тогда Дигби умолк, наблюдая, как Руни чистит трубку, набивает табаком, утрамбовывает и, наконец, обжигает чашку двумя спичками. Вероятно, такая непринужденность скоординированных, сложных и по большей части автоматических движений навсегда останется ему недоступной. Сладко пахнущие шлейфы табачного дыма плывут в воздухе.