Вирус бессмертия - Дмитрий Янковский

«Если у Дроздова есть патроны к револьверу, – подумал Паша, – то и револьвер обязательно есть. Одно неверное движение, и он пристрелит меня, как собаку».

Исходя из этих соображений, в качестве оружия не годилась ни ножка от стула, ни сам стул. Павел всерьез задумался о том, что может противопоставить на первом этапе Дроздову, на втором красноармейцу с собакой, а на последнем – раскрученной машине Комиссариата внутренних дел. При такой постановке вопроса товарищ Дроздов выглядел далеко не самым опасным противником. С другой стороны, до последнего этапа надо было еще дожить. А если ничего не предпринимать вообще, то это будет лишь пассивным способом самоубийства.

«Вот влип-то», – обреченно подумал Павел, отгоняя видение огненной паутины.

Впервые в жизни он всерьез подумал о собственной смерти так реально. И хотя она один раз уже слегка касалась его винтовочной пулей, но то было касание мимолетное, а теперь старуха с косой терпеливо ждала своего часа, выматывая нервы. Шанс расстаться с жизнью в ближайшие дни был настолько велик, что руки у Стаднюка похолодели от страха.

«Только не как овца под ножом мясника! – у него постепенно, но неуклонно начиналась истерика. – Пусть лучше меня убьют хоть в бессмысленном, но в бою!»

Приняв решение драться за свою жизнь, Павел немного успокоился. По крайней мере теперь ему было совершенно понятно – рисовать не имеет ни малейшего смысла. Результат будет тем же, а усилия лучше потратить на обдумывание путей спасения. Или на подготовку к действиям.

Стаднюк вновь оглядел комнату, теперь гораздо внимательнее. На этот раз его внимание привлекла керосиновая лампа, висевшая на вкрученном в стену шурупе. Между абажуром лампы и стеной был вставлен спичечный коробок – обычное дело, когда в Москве нет-нет, да и выключат электричество. Кстати, это говорило о том, что товарищ Дроздов не курит. Курящему в голову бы не пришло оставлять спички возле лампы, поскольку коробок всегда в кармане.

Пожалуй, именно лампа была в этой комнате самым грозным оружием, она единственная, при правильном использовании, могла эффективно противостоять револьверу. Павел хотел рассмотреть ее подробнее, но остановил себя – за комнатой могли наблюдать. Поэтому для более подробного знакомства с предметом следовало дождаться ночи и, вопреки приказу Дроздова, не включать ночник на трюмо. Тогда, в отсутствие окон, в комнате воцарится полнейшая темнота, под покровом которой можно узнать две важных вещи – есть ли в коробке спички и сколько керосина залито в лампу. Зрение для этого не нужно, и то, и другое можно легко определить на слух.

Трудность состояла лишь в том, чтобы выжить до вечера. Для этого необходима была имитация деятельности. Не реальная деятельность, поскольку, получив желаемое, Дроздов просто отделался бы от Стаднюка, а именно ее имитация – затягивание времени.

«Значит, ту фигуру, что вертится у меня перед глазами, рисовать нельзя, – решил Павел. – Попробую все же начать какой-нибудь бесполезный чертеж для отвода глаз. Главное – запутать все как следует».

…Этажом ниже зазвонил телефон. Сидевший за столом Дроздов протянул руку и после секундной заминки поднял трубку.

– Дроздов на проводе, – сказал он.

– Свержин на проводе. Что Стаднюк?

– Рисует, Матвей Георгиевич.

– Рисует, – задумчиво повторил начальник. – А что именно?

– Схемы какие-то. Мудреные. Говорит, мол, его рукой словно кто-то водит.

– А это не он случаем водит нас за нос? – с нажимом спросил Свержин.

– Не похоже на Стаднюка. Он ведь туповат, да и запуган до крайности.

– Про Варвару ты тоже не думал, что она пустится в бега.

– Ее что, не нашли до сих пор? – поразился Максим Георгиевич.

– А ты как думал? Это, мать твою, только в газетах пишут, что мы шпионов и врагов народа щелкаем, как орехи. А то ты не знаешь, кого мы щелкаем. Когда же до серьезного врага дело доходит, до бандитов, до уголовников, то мы как слепые щенки. Царская жандармерия держала их в страхе, а у нас они по городу гуляют с финками и «наганами». Вот и приходится народ отвлекать шпионскими страстями. Обосрались мы, Максим. В стране бандитизм, через южную границу только ленивый взад-вперед не гуляет, в Германию наши внутренние бумаги попадают раньше, чем к начальству на стол. А тут еще эта Варя, как заноза под ногтем. Из-за твоих, кстати, стратегических изысков.

Дроздов тяжко вздохнул, не зная, что можно ответить на такую тираду.

– Стаднюк, – продолжил Свержин, – может дать нам шанс выбраться из дерьма, в котором мы увязли по уши. Но если твои тибетско-монашеские идеи окажутся тоже стратегическими изысками, я тебе дам просраться как следует. Еще прощу, если ты сам просчитался, но если ты Стаднюка прикрываешь, чтобы жопу свою спасти, я тебя в дерьме утоплю. Понял?

– Я как раз об этом хотел сказать, – спокойно ответил Дроздов. – Рисунки Стаднюка кажутся мне попыткой спасти собственную шкуру. Мы ему сами дали бумаги, перо и чернила. Даже такой тупица, как он, в состоянии догадаться, что от него ждут рисунка. Вот он и рисует. Чувствует, что живет лишь до тех пор, пока нам нужен.

– Вот за честность спасибо, – смягчился Свержин. – А то знаешь, я уж было подумал, что ты и сам таким образом шкуру свою хочешь прикрыть.

– Значит, Стаднюка в расход?

– С этим не спеши. И так уже дров наломал, а зенитчиков я тебе еще после всего припомню. Я тут знаешь что подумал? Семечко, брошенное в землю, тоже не сразу всходит. Может, Стаднюк твой еще не дошел? Может, там в голове у него перевариться должно? Это он сейчас от страха рисует всякую херню, а потом выдаст что-нибудь такое, отчего мы с тобой оба челюстями щелкнем. А?

– Возможно, – осторожно согласился Дроздов.

Такая версия устраивала его больше всего, поскольку не вынуждала к немедленным активным действиям.

– Ну, тогда хорошо, – закончил Свержин. – И будь настороже.

– В каком смысле?

– Предчувствие у меня нехорошее. Знаешь, объяснить не могу, но ощущение от этого Голоса Бога какое-то темное. Ну разве нормально, когда человеку в башку внедряется какая-то хреновина, живет там сама по себе, вынуждая к каким-то действиям? Я вот вспомнил твой отчет о поездке к Варшавскому. Неуютно от всего этого становится. Так и представляется кусок черного льда в межпланетном пространстве, у которого ни с того ни с сего появились мозги. А вокруг – ни души, мать его. Взвоешь?

– Взвою, – поежился Дроздов.

– Вот эта хрень и воет. Орет как-то там по-своему, ищет хоть кого-нибудь, кто отзовется. А люди сдуру этот вой принимают за Голос Бога. А это, может, никакой и не голос, а чистое, блядь, отчаяние. А?

– От таких мыслей и мне становится неуютно, – признался Дроздов, несколько удивленный таким откровением нелюдимого начальника.

– Вот потому я и говорю, чтоб ты был осторожен. Может, этой хреновине междупланетной так все обрыдло от одиночества, что она таким образом тело другое ищет. Орет во тьму, вкладывая в этот крик всю душу, а кого этот вой коснется, тот и станет новым вместилищем чудища.

– Чудища?

– А как иначе назвать? У людей одна мораль, а у твари этой – другая. Может, у нее и вовсе нет никакой морали, может, и понятия о морали нет. Как у нас с тобой. А? Ты вот зенитчиков замочил, а ей что? Ей что зенитчики, что Стаднюк, что мы с тобой. Стаднюка она как раз может и приберечь – все же новое тело. Ему она как раз может дать такие возможности, от которых мы с тобой оба охренеем, когда с ними столкнемся. Ей ведь надо выживать в новом мире, о котором она ровным счетом ничего не знает. Для этого нужна сила. Короче, мы с тобой не Стаднюком занимаемся, а ждем, когда Стаднюк в эту тварь превратится, способности обретет, а мы их уже попытаемся использовать по мере возможности. В общем, ухо держи востро.

– Понял, – ответил Дроздов.

– Ну и хорошо.

Свержин дал отбой. Дроздов положил трубку и задумался. Такого спича от медведоподобного начальника он никак не ожидал. Он-то думал, у Матвея Георгиевича в мозгу только революционная окрошка да личное упоение властью, а тут вон что!

– Машенька! – позвал он. – Водочки мне граммов сто сообрази.

«Теперь я точно знаю, что делать в случае провала, – злорадно сощурился энкавэдэшник. – Если Стаднюк не проклюнется, как то семечко, я всем такой театр устрою, что мало не покажется. Будет им и тварь межпланетная, и всяческое отсутствие морали. Чего начальство ждет, то оно и получит. А я под шумок так лыжи намылю, что ни одна бешеная собака не догонит».

ГЛАВА 22

31 декабря 1938 года, суббота.

Москва. Петровский бульвар

– Веселые же нам предстоят новогодние праздники, – вздохнул профессор Варшавский, помешивая чай в стакане.

Он сидел в кресле за низким столиком, а напротив в таких же креслах расположились китаец и Варя. День был пасмурным, но солнце за окном то и дело пробивалось сквозь тучи.