Я не Монте-Кристо (СИ) - Тоцка Тала

«Он предложил сам отдать компанию, если я рожу ему ребенка…»

Но сказанное Вадимом все же сбило Саломию с толку. А почему нет? Вдруг Вадик прав, и все это лишь очередная игра талантливого актера, ведь она уже однажды поверила в его лживые заверения в любви… И тут же перед мысленным взором возникали глаза, полные такой боли, которую невозможно подделать, он ведь мог потом сожалеть о том, что сделал, сожалеть о ней и потерянном ребенке, мог?.. И его тяга к Даньке, разве ТАК играют?..

Саломия совсем запуталась. Вадим еще что-то говорил, очень жарко и пламенно, наверное, о своей любви к ней, а она даже не слушала. Его любовь была давно и надежно закреплена долевым участием в бизнесе, поэтому Саломия могла себе позволить не слишком скорбеть о его разбитом сердце. Между любовью и тревогой за собственное благополучие она ставила соотношение примерно как тридцать к семидесяти. Или периодически даже двадцать к восьмидесяти.

«А мог бы Вадим вот так как Никита предложить ей все в обмен на еще даже нерожденного ребенка? И на право видеть не своего, чужого?» — вдруг подумалось ей. Саломия с сочувствием посмотрела на Вадима и установила соотношение как пятнадцать к восьмидесяти пяти.

Подошла к зеркалу и приложила повязку. В ней она напоминала себе восточную принцессу — повязка полностью закрывала нижнюю часть лица подобно вуали, очень удобно было прятать эмоции при разговоре с собеседником, но сейчас ее глаза горели таким огнем, что вряд ли ей удалось бы кого-то обмануть.

Она согласится на предложение Никиты, она уже согласилась, но играть он будет по ее правилам. Саломия сказала правду, она давно решила для себя, что ни один мужчина больше не займет место рядом с ней, и никого она не назовет своим мужем. Не зря Никита столько раз заставлял повторять ее, что она только его, его и ничья больше. Так и есть. Но возможность получить еще одного ребенка от своего единственного мужчины она ни за что не упустит. И если нужно будет, она этого ребенка украдет.

Никита с удовольствием зарывался ногами в еще не остывший песок и задумчиво смотрел на разметавшиеся по небу облака, освещенные из-за горизонта уже спрятавшимся там солнцем и причудливо раскрашенные в розовые, серые, голубые и желтые тона. Закат на Мальдивах всегда прекрасен и всегда не похож сам на себя, словно неутомимый художник каждый раз достает новый холст и рисует его заново.

Саломия… Снова привычно кольнуло, как только он подумал о красках и холсте, интересно, она когда-то пройдет, эта боль? Да, время притупило ее, уже не раздирало до крови, обнажая вены и нервы, но сказать, что эта боль была легче… Как раз кстати всплыли в памяти знакомые строки: «Боль это боль, как ее ты не назови. Это страх, там где страх, места нет любви».*

Вот и в сердце Никиты больше не осталось места для любви, по крайней мере, он был в этом уверен, из-за страха не удержать, не суметь, не потерять. Так каким образом туда просочился малыш Даниэль? Наверное, именно потому, что такой мелкий и худосочный. Никита улыбнулся при одном только воспоминании о мальчике, а потом понял, что хоть мальчишка и мелкий, но он сумел подвинуть его боль в дальний угол, а сам расположился по центру, заняв собой все мысли Елагина. А потом Никита подумал о Сальме.

Странное дело, воспоминия о ней были размыты, неясны, призрачны, будто она сама бестелесный призрак. Никита закрывал глаза и пытался представить ее, но почему-то перед глазами упорно вставала его Саломия, как он не сопротивлялся.

Эта странная праздничная ночь пробудила в нем несмелую надежду, что он тоже когда-то сможет жить нормальной жизнью, раньше ему такое и в голову не приходило. Почти целые сутки у него была семья — похожий как две капли воды на него ребенок и… А вот кем для него была Сальма, тут его размышления заходили в полный тупик.

Однозначно не той расчетливой стервой, которой он себе ее представлял ранее, даже не верилось, что это именно она так красиво увела у него из-под носа полумиллионный контракт с «Авангардом» и его дочерней структурой «Камелот». Димыча до сих пор трясло, когда он о них вспоминал. Но сейчас Никита голову давал на отсечение, что Сальме не нужны его деньги, ни деньги, ни компания, так может его друг прав, и у нее к Елагину личный интерес?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Он вспомнил, как она наблюдала за ним, думая, что он не видит, жадно, будто впитывала глазами, но стоило ему поднять взгляд, тут же принимала демонстративно-равнодушный вид. Они смотрели с Данькой фильм и заснули на диване, а когда утром Данька заворочался, а потом поднялся в туалет, Никита увидел, что Сальма спит возле сына, только так странно, свернувшись клубочком и подложив ладонь под щеку, как маленькая девочка, как спала его Саломия…

Она казалась очень хрупкой и беззащитной, ну какой с нее враг? Никита тогда чуть не поддался соблазну, даже руку протянул, чтобы отодвинуть повязку, а потом испугался, укрыл Сальму пледом и пошел искать Даньку. Он вдруг понял, что его тогда испугало. Никита видел в Сальме Саломию, всегда, с самого начала.

То ли потому что они примерно одного роста, то ли потому что Сальма тоже была слишком тоненькой — он хорошо помнил ее руку, когда она показывала ему рубцы, Никита на них и не глянул, он смотрел на изящные тонкие кисти, до боли напоминающие ему руки Саломии. Сальма почти все время молчала, ее безмолвное присутствие и давало ощущение того, что где-то здесь, рядом, его любимая, его Мия. А еще то, что она была в маске.

Сейчас Никита знал точно, если он увидит лицо Сальмы, оно приобретет в его сознании реальные очертания, и тогда он снова потеряет свою Саломию. Вскочил и принялся наматывать круги по берегу. И как он сразу не догадался, его воображение попросту сыграло с ним злую шутку, наложив на безликую Сальму образ его нежной девочки, оттого ему было так хорошо и спокойно той ночью, оттого и возникло то странное чувство, будто это его семья, настоящая семья, которую он не заслужил, но которая появилась у него вопреки ожиданиям…

Понять-то понял, а что теперь со всем этим пониманием делать? Когда он уезжал, Сальма сказала, что согласна родить от него ребенка, и ее мотивы были как раз Елагину близки и понятны. Девочка Алина до сих пор любила предавшего ее мужа, как сам Никита любил бросившую его Саломию. Елагин усмехнулся и запрокинул голову, разглядывая темнеющее небо.

Сальма со своим искалеченным телом идеально подходит для его искалеченной души, вот только нужно ли ей это? Ради ребенка Никита готов был жениться на ней хоть сейчас, но здесь существенным препятствием становилось то самое проклятое наследство Фон-Росселей, воистину ставшее для Елагина роковым. Насколько Никите было бы легче, будь Сальма обычной девчонкой Алиной, ведь его в первую очередь можно заподозрить в корысти, особенно если взять в расчет их продолжающуюся войну.

А воображение уже рисовало картину: Никита с Данькой счастливые и взьерошенные идут вдоль берега и несут свое снаряжение, неподалеку в тени стоит Сальма с маленьким ребенком на руках и счастливо им улыбается. Вот только вместо нее опять возникла Саломия, и Никита яростно принялся растирать лицо.

Нужно перестать думать о Фон-Россель, пускай она сначала примет его приглашение, а там будет видно. Если они с Данькой прилетят, в любом случае Никита останется в выигрыше, он не видел мальчишку два дня, а уже скучал, придумывал им двоим развлечения, и даже думать не хотел о том, что Даньки не будет в его жизни.

Они договорятся с Сальмой, обязательно договорятся, пусть только прилетит! Ей это недолго, в отличие от Елагина, который личным самолетом пока еще не обзавелся, Сальма Фон-Россель с комфортом рассекала по миру на собственном Airbus. И может она перестанет, наконец, его бояться.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Она боялась, Никита это видел, и не понимал, почему. Он, конечно, погорячился с признанием в убийстве жены, но ведь потом объяснил Сальме, что имел в виду, хоть это не очень помогло, страх так и продолжал плескаться в черных блестящих глазах. Единственное, что не сказал тогда, что он не убийца, потому что это было неправдой. И Елагин уже пять лет спокойно спал, не мучимый ни муками совести, ни порывами раскаяния.