Данте - Рихард Вейфер

Писать стихи — значит наслаждаться творчеством. Поэзия — это преображение земного.

Правда, поэту дано доносить до своих слушателей не только светлое, прекрасное и сладостное — он должен спускаться в бездны ада, страдать вместе с теми несчастными, которые уже давно потеряли всякую надежду, сопереживать тем, кто доволен наказанием в чистилище, ибо надеется рано или поздно оказаться среди душ, испытывающих блаженство! Какое невыразимое счастье для поэта — сподобиться описывать прелести рая, где слышится музыка небесных сфер, а в Эмпирее[75] обитает сам Господь!

Да, так оно и будет! Данте Алигьери создаст стихотворную песнь, которая отразит все страдания и все блаженство людей. Так повелевает ему Бог!

Данте, некогда легкомысленный трубадур, сочинявший изящные канцоны и сонеты в честь прекрасных земных женщин, Данте, стремившийся с мужским честолюбием быть заслуженно увенчанным лаврами за свои успехи в управлении государством и в философии, — этот Данте, давно уже скитающийся по земле изгнанником, погрузится теперь в глубины светлых и темных загадок Вечности! А когда в невообразимый час дня и ночи он испытает на себе муки грешников и блаженство праведников, тогда перо его запечатлеет все то, что подскажет ему душа, и родится песнь, которая заставит людей заслушаться, а ее создателю принесет бессмертие!

Когда же он завершит свою песнь — милостивый Бог наверняка даст ему на то и время и силы! — упрямые, недалекие флорентийцы хлопнут себя рукой по лбу и скажут: «Что мы натворили?! Мы отправили в изгнание одного из наших, на чужбину, — и, смотрите, он стал большим поэтом во славу Небесного Отца! Давайте призовем его на родину, пусть он читает и объясняет нам свое творение в Сан Джованни, где некогда крестился, а мы увенчаем его по заслугам лаврами поэта!»

Издалека донесся звон колокольчиков — там паслось стадо овец. Солнечные лучи сделались более горячими, они весело играли на сочной зелени тутовых деревьев.

Данте Алигьери протер глаза: он оглянулся кругом, как человек, только что пробудившийся от чудесного сна и еще не успевший понять, где же он находится. Улыбка тронула гордые губы изгнанника. Он понимал, что минувший час круто изменил всю его дальнейшую жизнь и творчество.

Теперь на него снизошел новый дух, как некогда на молодого Саула, когда тот получил весть, что станет царем израильтян. И Данте Алигьери не ошибся: тот час, когда он убедился, что его, поэта-изгнанника, само Небо благословило на выполнение прекрасного предназначения, — это и был час зарождения «Божественной комедии»[76]!

ДЖЕНТУККА

Раз за разом внутреннее беспокойство гнало Данте далеко от Лукки. Отвлекшись на время этих путешествий от мучительных мыслей, вновь и вновь не дававших покоя изгнаннику, набравшись достаточно свежих впечатлений, убедившись, что новые люди, с которыми ему довелось познакомиться, совершили уже известные ему ошибки, поэт всегда охотно возвращался в Лукку. Даже в этом скучном городе ему хватало душевных переживаний, он умел приметить загадочные лица, так же как святой Иоанн на тихом острове Патмос, точно всякий раз, чтобы внутренне собраться, флорентийский изгнанник нуждался в новых земных впечатлениях, способных затронуть его сердце. Ведь он был еще не в тех годах, когда мужчина довольствуется тем, что вспоминает о радостях и наслаждениях скромно прожитой жизни.

И на этот раз над поэтом словно пронесся весенний ветерок Божественного духа. Капля райского счастья скрасила горечь, которая наполняла его жизнь, и зимняя пустыня преобразилась в солнечный майский сад.

В Лукке он присутствовал на празднике, посвященном скачкам. Данте здоровался со многими людьми И завязал разговор с приветливой миловидной девушкой, которая случайно оказалась рядом. Стоявший возле нее отец также обрадовался разумным и поучающим речам незнакомца и по окончании праздника пригласил посетить его с дочерью. Когда Данте вспоминал о том часе, его всегда удивляло, что пышность праздничных одежд и украшений лошадей, равно как и мастерство музыкантов, знаменосцев и наездников, не так сильно захватили его, как тонкие черты бледного лица и тихая улыбка синьорины Джентукки. И позже он с радостью отметил, как восприимчива эта девушка к творчеству художников и поэтов, каким тонким вкусом она обладает.

Жаль, что теперь всему этому должен прийти конец! Данте показалось опасным продолжать оставаться в Лукке.

— Вы сегодня так молчаливы, мессер Данте!

— Я опять вынужден уезжать, Джентукка!

— И это вас печалит, не так ли? Отца тоже. И…

— И тебя?

— И меня, сударь!

Данте с удовольствием оглядывал прелестную фигуру в нежном светло-зеленом одеянии.

— Ты славная девушка, Джентукка!

— Почему вы так решили, сударь?

— По твоим глазам, Джентукка!

— О, по ним не много можно определить.

— Не скажи. Глаза — зеркало души, даже если иной раз и несколько завуалированное.

Девушка лукаво спросила:

— А моя душа тоже затянута пеленой?

Тут Данте обеими руками обнял девушку и заглянул ей прямо в миндалевидные темные глаза. Она несколько смущенно улыбнулась и наклонила голову, так что золотые нити ее сетки для волос сверкнули на солнце. Обеими руками Данте нежно схватил девичью голову и мягким движением приподнял ее, медленно приблизил свои губы к ее губам… и запечатлел на них долгий жаркий поцелуй.

В первый момент Джентукка испуганно уставилась на мессера Данте, но потом ее лицо снова осветила детски-дружелюбная улыбка, — она знала, этот человек не злой, он не опасен для девушки; он не допустит ничего такого, чего следовало бы стыдиться, и ей не придется обращаться с молитвой к Пресвятой Деве Марии; он нечто вроде отца или доброго дядюшки.

В этот момент Данте словно очнулся от сна, черты его напряженного лица разгладились, правой рукой он задумчиво провел по своим уже кое-где поседевшим волосам.

Неужели бури страсти еще не отшумели в сердце мужчины, которому минуло пятьдесят лет? Ты выиграл уже немало любовных сражений, Данте Алигьери! И ты все еще не в силах обуздать бушующее в тебе жаркое пламя, опасное пламя!

— Ты испугалась, Джентукка?

Девушка ласково, с пониманием посмотрела на пожилого человека, словно дочь на отца.

— Нет, мессер Данте.

— И не следует пугаться, Джентукка! — сказал поэт, погладив девушку по щеке.

Джентукка поднялась на цыпочки, обняла Данте за шею и поцеловала, нежно и искренне. Потом она мягко высвободилась из его объятий, сказав:

— Сядьте же, мессер Данте!

— Мы, наверное, не увидимся больше ни разу в жизни, Джентукка. Но я тебя не забуду. Надеюсь, что вскоре ты обретешь свое счастье с каким-нибудь славным человеком. Ты умеешь любить, Джентукка, потому что любовь и благородное сердце неразлучны.

Глаза девушки наполнились слезами.

Когда поэт вернулся в свою каморку, в душе у него все пело, чего давно уже не наблюдалось. Он никогда не был баловнем судьбы, но на этот раз счастье само упало ему в руки.

Он взял в руки набросок стихотворения и попытался запечатлеть картины, которые переполняли его душу. Он быстро писал о прекрасных женщинах, которые помогали ему подняться к звездам, о чудесных цветах в роскошной долине. «Они кажутся то золотыми, то серебристыми, то белыми как снег, они светятся во тьме; и только что расколотый изумруд не смог бы даже близко сравниться с цветом травы и цветов в этой долине».

Все эти мысли и образы — их следовало вплести в священную песнь, которая стала жизненным призванием изгнанника из Флоренции:

Здесь изнемог высокий духа взлет;Но страсть и волю мне уже стремила,Как если колесу дан ровный ход,Любовь, что движет солнце и светила.

КОЛЕСО ФОРТУНЫ

Старуха вдова, в скромном домишке которой в Лукке жил Данте Алигьери, с важностью поглядывая на своего постояльца, живо рассказывала ему, часто подтверждая собственные слова кивком головы:

— Да, мессер Данте, это было ужасное время, когда в прошлом году наш прекрасный город завоевал Угуччоне делла Фаджиола. Я не хочу ничего сказать против него, в самом деле, нет, он большой господин и очень знаменит. Поэтому город Пиза и сделал его своим правителем, после того как какой-то монах отправил на тот свет императора Генриха. Но одной Пизы Угуччоне показалось мало, ему захотелось прибрать к рукам и нашу Лукку! А уж что творили здесь его солдаты, нам, бедным людям, и вспомнить страшно. Но, правда, грабежи продолжались восемь дней, и только потом все успокоилось: каждого солдата, который продолжал мародерствовать, строго наказывали. Угуччоне — сторонник спокойствия и порядка, этого у него не отнимешь.