Мой ледокол, или наука выживать - Леонид Токарский

Механик по обслуживанию самолётов становился начальником производства. Техник — главным инженером. В период становления промышленности это было положительным явлением. Но потом, постепенно, переросло в тормоз прогресса. Люди, выполняющие определённые производственные функции, в силу того, что появились на заводе раньше и оказались там первыми, зачастую не давали появившимся позже профессионалам себя заменить.

Концерн «Израильская Авиационная Промышленность» во время моего поступления на работу переживал период, названный «румынским». В конструкторском бюро работников было мало и 90% из них составляли евреи из Румынии, приехавшие в 60-х годах. Их называли «корабельными инженерами»: они заявляли, что потеряли свои дипломы на корабле, когда ехали в Израиль. Большинство из них инженерами не были, в лучшем случае — техниками. Но все они подписывали друг другу свидетельские справки об окончании институтов. Один мой приятель, как-то сидя в заводской столовой, задумчиво сказал мне: «Я-то Илану справку подписал, но по моим расчётам, когда он окончил институт, ему, получается, было 17 лет». Те из них, которые и были инженерами, не заканчивали серьёзных, подходящих по профилю, институтов. Большинство приехавших из Румынии евреев поколения тех лет английского языка не знали, ивритом владели плохо, поэтому всю техническую документацию писали по-румынски.

Профессиональная справочная литература, лежавшая на столах у специалистов была, в основном, на русском языке. Наибольшей популярностью пользовались учебники Киевского и Рижского институтов гражданской авиации.

На первых порах меня прикрепили к молодому чертёжнику по фамилии Беркович. В его функции входило ввести меня курс дела. Беркович сам занимался элементарной чертёжной работой и часть её давал мне. Со мной говорил скороговоркой. Я плохо знал иврит, с трудом понимал отдельные слова, зачастую только догадываясь, что он хотел мне сказать. Игнорируя мои просьбы говорить медленнее и повторять. Он всячески демонстрировал, свое превосходство и открытую неприязнь. До сих пор непонятно, почему Беркович считал себя крупным специалистом в авиации, хотя его формальное образование — чертёжник — соответствовало восьми классам советской школы.

В конструкторском отделе было принято проверять чертежи друг у друга перед выпуском в производство. Однажды мне дали его чертёж на проверку. Я проверил его, пометил несколько типовых ошибок и вернул ему на исправление. Это было обычной практикой. Конструктор, работая над чертежом, привыкает к нему и перестаёт замечать свои ошибки. Неожиданно появился Беркович и без предисловия набросился на меня с проклятиями. Речь шла о том, как я осмелился поправлять его! Наш общий сосед объяснил Берковичу по-румынски, в чём состоят его ошибки. На этом инцидент, как мне казалось, был исчерпан.

Я считал, что скоро эта стадия моей чертёжной «абсорбции» закончится, и начнётся настоящая работа. Прошло два месяца. Неожиданно меня вызвал наш начальник Вольф. Во время войны он служил несколько лет в Советской армии механиком на самолётах и говорил по-русски. Он встретил меня словами:

— Леонид, ты хороший парень, но что с тобой делать?

Я с удивлением спросил его:

— А что со мной надо делать?

— Тебя надо увольнять. Ты абсолютно ничего не знаешь. У тебя, наверное, подделанный диплом.

— Кто сказал?

— Беркович! Он приходит ко мне почти каждый день уже два месяца и говорит, что тебя надо выгонять за неграмотность! Я хочу ставить вопрос о твоём увольнении! Что можешь сказать по этому поводу?

Я почувствовал, что объяснять что-нибудь бесполезно. Видимо это и была та «корабельная мафиям, о которой все шепчутся, и которой я, очевидно, попал «на зуб». У меня пронеслось в голове: «Что Вольф, дурак, что ли! Он отдаёт меня в руки чертёжника с незаконченным средним образованием для оценки моей технической грамотности и образования! Вольф-то должен знать особенности характера своего соотечественника! Для чего нужно было ждать два месяца! Можно вызвать меня и через два дня, чтобы разобраться. Есть в этой истории какие-то неизвестные, которых я не знаю. Надо что-то делать. Оправдываться бесполезно. Ситуация абсурдная. Только этого мне и не хватало в моём сегодняшнем положении!» Подумав, я сделал «ход конём» и сказал Вольфу, что моя единственная проблема — это незнание иврита. (По этой причине, насколько я знал, не увольняют!) Сообщив Вольфу, (к его полной неожиданности!), что владею английским языком, попросил перевести меня в группу англичан, формально находящихся в его подчинении. Вольф не мог отказать. Причина была логичная, и он перевёл меня в другую группу.

Прошло всего несколько лет. Колесо истории развернулось, и многие из тех, кто были моими начальниками, работали уже под моим руководством, в том числе и этот Беркович. Однажды он записался ко мне на приём по личному делу. Я принял его, но сразу сказал: «Хоть ты, Беркович, — подлец, но мстить тебе не буду. Тем не менее, видеть тебя в моём кабинете больше не хочу». Это был мой последний разговор с ним.

Группа англичан-проектировщиков работала в отдельном помещении. Их было человек двадцать. Возглавлял группу американец Чак Воткинс, один из самых серьёзных инженеров, которых мне приходилось встречать.

Чак был женат на израильтянке и любил Израиль. На некоторое время он выезжал в США по приглашению с NASA участвовать в проектировании лунохода. Все англичане, составляющие группу, были авиационными специалистами с большим опытом. Они-то и занимались «кастомайзингом», то есть «перекраиванием» самолёта по требованиям заказчиков. Израильских профессионалов такого масштаба тогда не было, поэтому задействовали иностранных специалистов. Им платили за работу большие деньги в валюте. Среди них были Норманн Саммерфильд, специалист международного класса, ставший вскоре моим личным другом. Норманн работал со мной, позже и на «Лави». Чак и Норманн стали моими новыми советниками и учителями. В группе было несколько молодых израильтян, в основном техников, знающих английский. Они были «на подхвате». Когда я появился, англичане сбежались посмотреть на меня. Они говорили, что первый раз в жизни видят «живого русского инженера». Мы быстро подружились. Потом начались расспросы об СССР, о жизни и о советской технике. Работая с англичанами, я постепенно понимал разницу инженерных концепций «Запада» и «Востока».

Однажды я заметил, что Чак занервничал. Он начал усиленно дымить своей знаменитой трубкой. Наши столы находились напротив, мне хорошо было видно выражение его лица. Чак начал вытаскивать из шкафа каталоги, один за другим, и раздражённо бросать их на стол. Я сочувственно спросил его, что случилось. Чак ответил — ему нужен болт определённой прочности, которого нет в стандартных каталогах. Уточнив, что мне непонятна его проблема, я предложил ему рассчитать болт на требуемую нагрузку. Он удивлённо спросил меня: «А что, ты болты считать умеешь? ». Я не понял его удивления. Рассчитывать болт на прочность в Советском Союзе мог каждый студент четвёртого курса. Что в этом было необычного?