Руль истории - Вячеслав Рыбаков

Бай дайзы ваньсуй — да здравствует белая лента!

Спасибо вам, вовремя созревшие кабачки, за это просветление!

P.S. А впрочем… Снявши голову — по волосам не плачут.

Разве дело только в белых лентах и их носителях? Судя по всему, культурный перелом, произошедший — нет, сознательно осуществленный, навязанный нарочно — в годы перестройки и реформ так и не зарастает. Долго хотелось верить, что мозги как-то мало-помалу вправятся и совесть свое возьмет; надежда умирает последней, все так — но…

Нас долго и старательно, на все голоса уверяли, что черное — это белое, а белое — это черное. Что трудиться — значит укреплять кровавый режим, а воровать — это общечеловеческая ценность и путь к процветанию. Что защищать Родину — это сталинизм, а предавать Родину — это демократия. Что равенство в бедности — это варварство и позор, а неравенство в богатстве — это апофеоз гуманистической цивилизации. И доказывали это всей мощью государственной пропаганды, а потом и экономической практики. И доказали. Кто отваживался хранить веру в старые истины — того вымаривали и выстуживали под корень, а кто мигом вывернул цветовую гамму души наизнанку — тот получил власть и богатство, и пишет законы; понятно, почему законы эти бесконечно гуманны к преступникам и предельно беспощадны к честным, ни в чем не повинным людям. Такие уроки в национальном масштабе даром не проходят. За четверть века восторжествовало и укоренилось самое гнусное и самое разобщающее, самое разрывное представление о свободе: это когда я вытворяю, что вздумается, а вы мне мешать даже не пробуйте, растопчу. Конечно, именно таким свободы всегда не хватает. Чуть кто начинает им сопротивляться — это ведь угроза свободе, гнет.

Оно спокон веков было, такое представление. Одно из. Но, пожалуй, впервые оно оказалось настолько воспетым, настолько легитимизированным — и стольких отравило. Из свободы преступников и подлецов эта свобода превратилась в свободу властителей дум, свободу совести нации.

Полсотни менеджеров на одного слесаря и триста шоу-герл на одну медсестру, безумие футбольных фанатов и стрельба на поражение в ресторанах и ночных клубах, кровавое месиво на автотрассах и лавина отравленных лекарств, падающие ракеты, горящие подлодки и тонущие из-за нарушений всех возможных требований безопасности суда, распилы бюджета и комедии межпартийной борьбы, националистическая поножовщина и веселые свадьбы с пальбой, безмозглость протестных маршей и полицейский произвол — все это не более чем ситуационные, одним лишь антуражем различающиеся выплески вседозволенности, распоясанной беспрецедентным и узаконенным унижением и ограблением государства, страны, народа теми, кто это государство, эту страну и этот народ боялся, ненавидел и презирал.

Разве все, живущие по такой свободе, носят белые ленты? Если бы…

На каком языке разговаривать с ними, какими буквами вразумлять?

Аз, буки, веди, глаголь… Добро…

Как думаете, поможет? Или нужны совсем иные средства?

Вместо эпилога

(Интервью для фэнклуба журнала «Питербук»)

— В последние годы вы пишете все меньше и меньше, публикуетесь все реже и реже. Не боитесь, что читатель, особенно молодой, вас забудет?

— Более всего на свете всякий человек боится смерти. И совершенно правильно боится — ничего хорошего в ней нет. Но даже если он только тем и будет заниматься, что ее бояться, это лишь отравит ему жизнь, но ничего не поделает со смертью. Все там будем.

В последние годы я больше занимаюсь наукой, мне это сейчас оказалось интереснее, приносит больше удовлетворения. В одном из интервью я уже говорил, что в науке сейчас, при всем ее бедственном положении, еще сохранилась возможность для серьезных высказываний.

Честно говоря, по-настоящему меня ужасает только то, что в сутках становится все меньше часов, в месяцах — все меньше дней, а в годах — все меньше месяцев.

— Вопрос как к одному из тех, кто донес до отечественного читателя произведения Хольма ван Зайчика: жив ли этот проект, есть ли у него перспективы? Ведь у великого еврокитайского гуманиста в России до сих пор масса поклонников…

— То, что книги ван Зайчика перестали переиздаваться, как нельзя лучше характеризует коммерческие его перспективы и любовь к нему его поклонников. Я не хочу их как-то обидеть, Боже упаси — просто, видимо, их множество оказалось, или мало-помалу сделалось, относительно немногочисленным. Карусель потребления засасывает, и фраза Богдана «Я бы мог, конечно, зарабатывать больше, но тогда у меня не было бы времени по весне выезжать за город и до самых сумерек слушать, как тает снег», видимо, уже не находит отклика даже у самых приличных людей. Еще восемь лет назад было иначе.

Что же до перспектив творческих… Опыт показывает: никогда не говори «никогда». Но вероятность продолжения сериала на данный момент представляется мне чисто умозрительной. Время сменилось, мы изменились. То, что писал ван Зайчик, теперь заявляют, как свое наболевшее, даже депутаты… Когда Зюганов публично восхищается нетленным ламой и исходящим от него запахом, Восток сразу становится куда менее обаятельным. А после того, как в последнем томе ван Зайчик фактически предсказал события в Грузии — даже переводить как-то страшновато.

— Можно понять, почему в СССР писатели, в том числе и фантасты, частенько вкладывали в уста своих героев публицистические пассажи, отражающие взгляды и убеждения авторов. Но зачем вы делаете это сегодня, когда можно свободно опубликовать статью или эссе на любую тему в толстом литературном журнале или в центральной газете? Вас не смущает, что именно с вашей подачи в лексикон критиков вошел термин «синдром дискеты», а роман «Звезда Полынь» и вовсе назвали новой инкарнацией «секретарской прозы»?

— С тех пор, как «Литературка» ни за что ни про что меня на всю страну ославила идеологом русского нацизма, меня не смутить уже никакими ярлыками.

С другой стороны, отчетливо помню, как несколько эпох назад, когда в Доме Писателей демонстрировался только что вышедший на экраны «Осенний марафон», один наш большой тогдашний человек (кажется, Шалимов, но не уверен) предложил другому нашему тогдашнему большому человеку (Томилину) сходить посмотреть. На что тот ответил: «Ни в коем случае. Терпеть не могу все эти володинские сопли».

Я слышал это совершенно случайно, но, конечно, собеседники от меня и не таились. Это было честно высказанное мнение. И я, совсем еще желторотик, навсегда понял: будь ты хоть трижды гений, никогда ты не сумеешь понравиться всем.

Но попробуйте представить, что осталось бы от Володина и от его шедевра, если бы Александр Моисеевич, принимаясь за пьесу «Осенний марафон», думал, как бы ему плюс ко всему еще и вызвать одобрение Томилина.

Учтем и вот что: немалую долю критиков, ставящих на мне самые страшные штампы, составляют те, кто на самом деле очень хотел бы Рыбакова (как и ван Зайчика, кстати) обвинить лишь в одном-единственном грехе: в антисемитизме. Но это крайне трудно, оба они подчеркнутые анти-антисемиты. Однако среди прочих, как теперь модно говорить, месседжей их произведений существенным является абсолютно непритворное и, как на грех, весьма убедительное описание евреев как просто хороших людей среди прочих хороших людей. Думаю, не в последнюю очередь именно из-за этого «Дело непогашенной луны» было опубликовано в Израиле раньше, чем у нас. Наверное, кому-то там это показалось важным, потому что без изживания рудиментов «избранности» устойчивая нормальная жизнь не сложится. Но некоторых «избранных» такой месседж ранит куда больней антисемитизма и приводит буквально в умоисступление — потому что попадает в точку. И честно возразить они не могут, потому что попробуй возрази — сразу проговоришься насчет своих реальных переживаний и претензий. Вот и начинается: «Рыбаков — беспомощный и очень неумный графоман», «из Рыбакова писатель, как из жопы соловей», он «воспевает импотенцию»… И прочая пена на губах.

Собаки лают — караван идет. И, как пела Новелла Матвеева: «Мой караван шагал через пустыню. Первый верблюд о чем-то с грустью думал, и остальные вторили ему».

Теперь по существу.

Почему-то считается, что если несколько станиц описывать, как трахаются во время менструаций или тужатся на горшке, это литература. А если потратить столько же страниц на описание того, о чем и как люди думают, это всего лишь публицистика.

Когда-то Стругацкие утверждали, что думать — не развлечение, а обязанность.

Когда-то фантастика считалась уникальным видом литературы, где описываются приключения не только тела, но и мысли. Единственным видом литературы, где идея может быть не менее важным персонажем произведения, чем двуногие прямоходящие. А то, как идея воплощается в реальной жизни, какие последствия вносит в быт людей и в их повседневные, вроде бы от всех идей далекие отношения, какие страсти возбуждает и какие расколы провоцирует, именно благодаря фантастике может быть не менее интересным, чем то, кто в кого стрельнул из-за миллиона баксов или кто кого придушил из жгучей ревности.