«Жажду бури…». Воспоминания, дневник. Том 2 - Василий Васильевич Водовозов

Снимите с нас этот стыд! И если бы еще это имело хоть практический смысл! До сих пор мы постоянно говорили, что черносотенная печать может существовать только благодаря субсидиям и что в атмосфере равноправия и свободы она должна немедленно погибнуть, а вы вместо этой позорной смерти от равнодушия читателей приготовили ей почетную смерть в бою за свои убеждения, ту самую смерть, которой с давних пор умирали лучшие выразители нашего общественного мнения? Снимите с них этот лавр, снимите с нас это поношение380.

Статья понравилась в редакции «Дня» и появилась, кажется, в № 1, вышедшем после возобновления.

Очень болезненный удар почувствовал я, когда через несколько дней узнал от Н. В. Чайковского, что он – представитель Трудовой группы в Совете [рабочих] депутатов— голосовал за эту меру. Я никак не мог понять, как человек, получивший политическое воспитание в Англии и Соединенных Штатах, мог в какой бы то ни было момент истории оказаться в рядах противников свободы печати. У меня мелькнула мысль поднять в Трудовой группе вопрос об этом голосовании и потребовать либо исключения Чайковского из группы, либо, по крайней мере, выражения ему неодобрения, хотя бы в самой мягкой форме, например в форме постановления о внесении от имени группы в Совет предложения об отмене этой меры. Добиться исключения Чайковского при том совершенно исключительном уважении, которым он (совершенно заслуженно) пользовался, было бы, конечно, невозможно, но была бы произведена демонстрация за свободу печати. Однако я этого не сделал, – не сделал потому, что был завален работой и текущими делами, что вся Трудовая группа была тоже ими завалена и перезавалена, и у меня не хватило на это времени и энергии. Об этом я очень жалел и до сих пор считаю одной из крупнейших своих политических ошибок, когда-либо мною сделанных. К моему удовольствию я тогда же узнал, что другие трудовики, входившие в Совет, Станкевич и Брамсон, голосовали против запрещения газет, хотя, подобно мне, не обнаружили особенной энергии в отстаивании свободы. В скором времени запрещение по предложению Станкевича было отменено381, но черносотенные газеты не возрождались, и Марков и Пуришкевич имели право упрекать революцию в лицемерии, что они и делали. А как бы хорошо было, если бы их газеты через неделю-другую закрылись сами из‐за отсутствия подписчиков.

Читать лекции, доклады, выступать в собраниях и на митингах мне приходилось беспрестанно382. Большинство этих собраний исчезли безвозвратно из моей памяти, осталось только общее впечатление какого-то высокого подъема, охватывающего и оратора, и слушателей, и оппонентов. Последних, в точном смысле слова, в первые месяцы революции (до июльского восстания большевиков и в особенности до апрельской ноты Милюкова) не бывало, все во всем были согласны, и вместо оппонентов выступали только люди в таком же, как и ораторы, упоении восторга, желавшие дополнить оратора или поставить ему вопрос. Само собой разумеется, что не было никакой психологической возможности высказывать мой пессимистический прогноз, разве только в осторожной форме: «Как бы ни обернулись впоследствии события, что бы ни сделала вероятная в будущем реакция, но…» – и изредка я это делал, причем такие оговорки, видимо, не оставляли в душе слушателей никакого следа.

Речи ораторов почти без исключения вызывали бурю восторгов; конечно, можно отметить, что особенно горячие аплодисменты следовали обыкновенно за ловко построенной красивой фразой, зачастую лишенной реального содержания. Думаю, что я имею право сказать, что я избегал подобных фраз и старался брать содержанием своих речей, но и я не вполне обходился без них. Помню, раз на рабочем собрании я процитировал слова Симеона Богоприимца: «Ныне отпущаем раба твоего, Владыко, с миром, ибо видели очи мои спасение твое, еже ты уготовал перед лицом народов»383.

Слова вызвали бурю восторгов и даже одно восторженное письмо ко мне какого-то рабочего, который называл меня в нем «старцем».

С особенным удовольствием вспоминаю я несколько лекций в различных учебных заведениях. На одной такой лекции о текущих событиях, прочитать которую я был приглашен Евгенией Ивановной Репьевой в учебном заведении, в котором она преподавала (не помню точно, какое это было заведение, кажется, коммерческое училище)384, где меня слушали девочки лет 14–16, я процитировал, несколько видоизменив, подходящую для случая часть стихотворения:

Прихожу я к вам с приветом,

Рассказать, что солнце встало,

Что оно весенним светом

По листам затрепетало385

И т. д. В этой лекции я особенно остановился на разъяснении значения свободы печати и слова и отметил ошибочность запрещения черносотенных газет.

Бывали, однако, исключения, когда приходилось вступать в более или менее острую полемику. Такой случай имел место со мной в Новгороде в середине апреля. Наметилось разногласие по вопросу о том, следует ли платить царские долги или нет, —разногласие очень опасное в тот момент, когда велась война. Не помню, какой ближайший повод был у меня заговорить на эту скользкую тему, но без специального повода я ее не коснулся бы. Признавая, что царское правительство, заключая долги, не спрашивало у народа на них согласия и, следовательно, они не могут считаться для нас морально безусловно обязательными, я ставил вопрос на практическую почву: ведь мы ведем войну – деньги нам нужны; по окончании войны нам придется восстановлять разрушенное общественное хозяйство и налаживать сызнова жизнь; значит, деньги опять понадобятся. Где же мы их возьмем? Страна обнищала. Без заграничного, в особенности американского, кредита мы не обойдемся. Как же нам отказываться от платежа прежних долгов? Самая постановка этого вопроса колеблет наш кредит и потому является если не тяжким преступлением, то, конечно уж, тяжкой ошибкой. Если же я признал моральную необязательность для нас долгов, то и к этому нужно сделать оговорку. Ведь от царского наследства мы не отказываемся, а оно очень значительно. Как же отказываться от долгов?

Против меня выступил какой-то молодой человек, по-видимому, левый эсер (тогда еще, впрочем, формально проведенного разделения на левых и правых эсеров не было386). Свои удары он направил на конец моей речи.

– От какого наследства царского режима мы не отказываемся? От тюрем? Мы их разрушили. От смертной казни? Мы ее отменили. От административной ссылки? У нас ее не будет. От эксплуатации человека человеком, от приниженного положения крестьянства? Нам они не нужны, мы создадим социализм, демократию, равенство!

Речь была сказана красиво, сильно, с темпераментом и вызвала аплодисменты, но только в одной части собрания: собрание было по преимуществу интеллигентское и более или менее интеллигентное; оно