«Жажду бури…». Воспоминания, дневник. Том 2 - Василий Васильевич Водовозов

приведу другой эпизод, героем которого было другое лицо и который произошел через несколько недель после этого. Было какое-то заседание. Я сидел и внимательно слушал очередного оратора. Он кончил; я оглянулся и рядом с собой увидел Пешехонова. Пешехонов вошел в зал и занял пустой стул рядом со мной так, чтобы никто его не заметил. Конечно, популярность Пешехонова была значительно меньше, чем Керенского, но только что перед тем он сделался министром365 и вызвать шумные аплодисменты при входе ему было бы не трудно, но в противоположность Керенскому он этого не любил.

После встречи в апреле, произведшей на меня такое удручающее впечатление, некоторое время у меня было очень недружелюбное отношение к нему как к человеку. И одновременно я видел, что он, как я и ожидал, и политически стоит далеко не на высоте задачи и делает крупные ошибки. И все-таки я все время считал, – как, впрочем, почти все в то время, – что на посту члена Временного правительства, а потом и его председателя он при сложившейся конъюнктуре совершенно незаменим. Были люди более крупные, как Милюков, но они были совершенно не созвучны эпохе.

Популярность Керенского, начиная с той же злосчастной милюковской ноты, начала падать. Упала она сперва среди тех элементов, которые склонялись к большевизму, а затем среди тех элементов, которые были недовольны тем, что борьбу с нарастающим большевизмом он вел недостаточно решительно. Потом она продолжала падать вследствие разных причин. Взятие им на себя Военного и Морского министерств366 вызвало сильное покачивание головами.

– Что он понимает в военном и морском деле?

Но был момент, когда она вдруг вновь поднялась на прежнюю высоту. Помню, 19 (или 20?) июня я на набережной Невы, близ университета, встретил Вл[адимира] Ив[ановича] Вернадского.

– Ты слышал только что полученную новость с театра войны? – спросил он.

– Нет. Что такое?

– Керенский начал наступление на австрийском фронте, разбил австрийцев и преследует их.

Восторг блестел в его глазах, звучал в его голосе.

– Какой он (Керенский) молодец! – воскликнул я.

– Да, действительно молодец, – подтвердил Вернадский.

Вернадский – по убеждениям и по партийной принадлежности – кадет, и очень твердый; ему не было свойственно увлекаться политической линией поведения Керенского, но военный успех – увы, так скоро обратившийся в неудачу367 – увлекал и его, и мы сошлись на восторге перед делом Керенского. Это был краткий момент.

В эти месяцы, начиная с марта, я много раз совершал агитационные поездки, всего чаще – в различные местности Новгородской губернии. В апреле – мае я повсеместно встречал портреты Керенского. В июле они почти повсюду исчезли; мне не раз случалось бывать вторично в домах, уже посещенных раньше, и в них я замечал то же явление. Особенный удар популярности Керенского нанесло корниловское дело368 – и это совершенно естественно. Керенский теперь доказывает, что именно корниловский мятеж дал особенно сильный толчок развитию большевизма, что Корнилов расчистил дорогу большевикам. Это очень вероятно. Но почему Керенский не сумел предупредить корниловского мятежа? Ведь Корнилов был тоже одной из социальных сил, и очень крупной, боровшихся на исторической сцене. Считаться с ней и предвидеть ее выступление Керенский был обязан, тем более что для победы над Германией она была совершенно необходима. Он этого не сделал, он не сумел учесть этой силы в своей игре и был убежден, что эта сила склонится перед его волею. Пусть Корнилов совершил тяжелое политическое преступление, но Керенский совершил по меньшей мере тяжелую историческую ошибку, – история иногда венчает преступления лаврами, но никогда не прощает ошибок. Дальнейшей его ошибкой было принятие должности главнокомандующего369. Если уже принятие поста военного министра вызывало сомнительное покачивание головой, то принятие поста главнокомандующего решительно не находило защитников, его осуждали положительно все.

Если я когда-нибудь дойду в своих воспоминаниях до эмигрантского времени, я поговорю и о моих новых встречах с Керенским в Берлине, Париже и Праге370. Во всяком случае, та его характеристика, которая вытекает из изложенных мною фактов, если она, как я надеюсь, верна для прежнего Керенского, то для нынешнего она не верна. Можно различным образом относиться к новейшей деятельности Керенского, но, мне кажется, нельзя отрицать, что он многому научился из истории 1917 г.

Глава III. Моя работа в феврале – июне 1917 г. – Моя литературная деятельность. – Статья в защиту свободы печати. – Брошюры, в частности брошюра о желательных условиях мира. Нападки на нее с двух сторон. – Моя митинговая работа. – Крестьянские митинги

Перед войной главной базой моего материального существования было давнишнее и почти не прерывавшееся в течение более чем 20 лет сотрудничество в Энциклопедическом словаре Брокгауза – Ефрона, сперва в первом его издании, потом во втором, затем сотрудничество в газете Ионы Кугеля «День» и, наконец, более или менее случайное сотрудничество в различных изданиях. Всего моего времени эта работа не поглощала, и значительную часть досуга я мог посвящать постоянной (конечно, не вознаграждаемой) работе во фракции Трудовой группы, а также лекциям и докладам на различные политические и научные темы, то легально (преимущественно в разных городах провинции), то полулегально или совсем нелегально в рабочих собраниях в Петербурге. Провинциальные лекции обыкновенно читались в чью-нибудь пользу, оплачивая мне только дорогу, петербургские всегда были бесплатны. Заработок мой колебался около 4000 рублей в год.

Во время войны мое материальное положение значительно ухудшилось. Энциклопедический словарь начал выходить медленнее, чем раньше: вместо 6 томов в год он выпустил, помнится, 11 томов в два с половиной года, до конца 1916 г., и, напечатав половину 30‐го тома, приостановил печатание следующих листов, а гонорар он выдавал лишь по выходе в свет каждого тома; во время же войны начал затягивать его. Газетные гонорары повысились, но «День» в начале войны занял такую барабанно-шовинистическую позицию («бить надо немца, немца бить надо», – говорил, сжимая кулаки, с налившимися кровью глазами П. Е. Щеголев, член редакции), что мне пришлось почти прекратить в нем сотрудничество. Только когда война затянулась, Иона Кугель пригласил меня писать больше. «Военный угар с нас соскочил», – сказал он, но писать мне было трудно, так как интересовавшие публику вопросы или не входили в доступную мне область, или в моей обработке оказывались нецензурными. Бывали случаи, что в газете появлялись заголовок статьи и подпись, а вместо самой статьи – белое место.

Но вот произошла революция. На мой литературный труд появился большой спрос и в газете, и вне ее на книжном, точнее говоря, брошюрочном рынке. Различные издатели