Боги выбирают сильных - Борис Толчинский

Я скажу, что вы пообещали народному движению поддержку… Учитывая события последних часов, — Кимон кивнул головой в сторону окна, — народные избранники будут на вашей стороне. Да, я сумею их убедить!

— Наконец слышу голос не слабой жертвы, но справедливого трибуна, — похвалила София. — Конечно, найдутся экстремисты, которые вас обвинят в предательстве… и пусть! По-моему, лучше быть обвиненным в сговоре с Юстинами, чем заподозренным в государственной ереси.

Кимон молча кивнул, избегая смотреть на нее.

— Не хочу, чтобы обида на меня застлала вам рассудок, — добавила она. — Поймите, Кимон, у меня не было другого выхода, кроме как задействовать эти улики. Иначе вы не поддержали бы меня. Прошу вас, и в вашем лице прошу всех, кому боги назначили родиться плебеями: дайте мне шанс доказать, что я не такая, как мой отец, как все Юстины! Народ для меня — не грубый демос, не жалкая толпа, а подданные императора, такие же, как мы, патрисы, и я…

— Я не могу исполнить вашу просьбу, — перебил ее Кимон. — Никто не может ничего вам дать, поскольку вы привыкли отбирать!

— Идите, гражданин Интелик. Я устала… Легче выжить в пучине лютого циклона, чем убедить упрямого плебея. Идите — но запомните, — тут в голосе Софии вновь зазвучал металл, — запомните, трибун, я хитростей не потерплю! Подозреваю, от меня вы тотчас побежите к Марцеллину… советую не делать это! Горе любому, кто понадеется переиграть меня! Одну ошибку допустили вы, связавшись с Марцеллином, — вторая может оказаться роковой! Я искренне вам не советую повторно искушать судьбу.

Учащенное дыхание Кимона показало Софии, какая внутренняя борьба происходит в нем; она поняла, что своими последними словами, возможно, удержала трибуна от роковой ошибки.

— Божественный Виктор будет нами оскорблен, — вдруг сказал Кимон. — Он сделал Марцеллина консулом… а мы, плебеи, консула провалим. Опасный прецедент неуважения избранников к священной воле!

«Пожалуй, в этом он прав, — подумала София. — Как странно, мне в голову и вовсе не пришло! Устала я, устала, в самом деле… А впрочем, если император оскорбится на избранников, мне даже лучше: он больше не станет слушать их наветы на меня. Вывернусь!».

— Не беспокойтесь, гражданин Интелик, Его Августейшее Высочество Констанций Фортунат, посетивший меня до вас, дал понять, что его отец, Божественный Виктор, с уважением воспримет любой выбор делегатов, — солгала она.

— Поклянитесь мне княжеской клятвой, в том, что отдадите мне оригинал и все копии так называемых улик против Андрея, как только Марцеллин будет провален.

«Он переходит в контрнаступление, — поняла София. — Молодец, быстро оправился. А мне не по себе… Устала!».

— К чему вам моя клятва, гражданин Интелик? Клятва «чудовища», как вы меня назвали, — дорогого ли стоит?

— Вы поклянетесь, ваша светлость, или считайте, разговора не было! — отрубил Кимон.

Это была его ошибка: София тотчас приняла непреклонный, надменный вид, как в самом начале встречи, и отчеканила:

— Клясться я вам ни в чем не стану. Я не проситель перед вами, а благодетель: я сына вашего спасаю от неминуемой расправы! Я все сказала. Вам решать. Ступайте.

Она не знала, что именно в этот момент Кимон принял бесповоротное решение изменить Корнелию Марцеллину. Глядя на нее, он думал: «Это женщина поразительной силы духа. Она не будет торговаться. Я должен поступить, как она хочет. Я это сделаю — иначе за меня сделают другие.

Но… но она не всегда будет столь же сильной!».

Кимон подошел к окну, увидел тысячи огней в ночи, людские толпы у дворца Юстинов — и утвердился в своем окончательном решении. Невольно вопрос, мучивший его с начала этой страшной ночи, вырвался из недр сознания и прозвучал словами:

— Почему они так любят вас? Вас, которая не сделала им ничего доброго! Вас, которая безмерно далека от них, от их страданий! Вас, алчного монстра в женской плоти, — почему они вас любят?

София кивнула, точно давно ждала этого вопроса, улыбнулась и встала у окна рядом с Кимоном.

— Ах, трибун, трибун, защитник народа, — с напускным сочувствием промолвила она, — ничего-то вы не понимаете в своем народе! Вы думаете, народу нужен хлеб? Зрелища? Деньги? Головы патрисов? Нет, гражданин трибун… Народу красота нужна! Вы спрашиваете, почему они любят меня? Они не меня любят, а красоту во мне, красоту души и тела, такую красоту, которой нет у них и никогда не будет, но которая единственная несет усладу в суетной и тяжкой жизни. Где красота, там радость, там места нет для зла и ненависти. Они интуитивно понимают то, чего не понял их трибун: таких, как вы или ваш сын, дает толпа — таких, как я, рождают боги. Не станет вас — тотчас появится другой трибун, на вас, интеликов, похожий; меня не станет — другой такой, подобной Софии Юстине, не возродится скоро!

На улице огни пришли в движение, послышались приветственные крики… вдруг толпа охнула и начала скандировать:

— Со-фи-я! Со-фи-я! Со-фи-я! Со-фи-я!

— О, боги… неразумная толпа! — застонал Кимон и плотно, мучительно, затворил глаза, точно надеясь спрятаться от этих звуков и огней.

— Нас увидали, поздно отступать, — сказала София. — На вашем месте я бы ловила момент.

— Что вы имеете в виду?

— Давайте вместе выйдем на балкон, покажемся народу. Люди поймут: мы с вами не враги.

— Я не могу.

— Напрасно! Хороший политик на вашем месте…

— А-а, дьявол… я согласен! …Они вместе вышли на балкон, и толпа, ликуя, приветствовала их. На балконе у Софии закружилась голова, она почувствовала, что с минуты на минуту сознание ее оставит… этого никто не понял, так как ей хватило сил самой вернуться в опочивальню.

Кимон Интелик уехал, провожаемый благожелательной толпой; тысячи людей, проведшие у дворца Юстинов ночь, стали расходиться: хотя Виктор V так и не приехал, долготерпение людей вознаградилось появлением Софии и Кимона… народ исполнил свою роль!

София через два часа пришла в себя — и увидала, помимо обязательных врачей, неутомимую Медею. Та выглядела особенно прекрасной, свежей, удовлетворенной, и София, зная, что Медея не смыкала глаз, неожиданно ощутила жгучую, прежде незнакомую ей неприязнь к подруге. «Она стократ выносливей меня, — подумала София. — Если кто и выиграл нынче ночью, это она, Медея!».

А Медея, ощутив странную неприязнь Софии, подумала другое:

«Корнелий прав: мне нужно поскорее уезжать в мою Илифию!».

— Ты сломала Кимона, — сказала Медея на патрисианском сиа, — он отбыл сам не свой. Ты снова победила; я и не сомневалась в этом!

— Si alteram talem victoriam reportavero, mea erit pernicies,[102] — прошептала София. — Учись, подруга: трибун явился во дворец Юстинов моим политическим противником, а вышел из дворца моим личным врагом, смертельным врагом…

«С каждым днем и с каждой ночью легион твоих врагов прибывает, подруга… и когда-нибудь тебе не хватит сил управиться со всеми с нами», — подумала Медея, но вслух сказала совсем другое:

— Объясни мне, зачем ты изводила себя, выкручивая руки этому упрямому плебею, когда достаточно было отдать улики его святейшеству, и с лучшим результатом? Неужели ты пожалела Интеликов?

— Конечно, нет, — усмехнулась София. — Дело в другом. Я не хочу, чтобы избранника народа сочли еретиком. Это опасно для державы. Сегодня обвинят злосчастного Интелика, а завтра, может быть, возникнет искушение назвать преступником достойнейшего мужа. Это ведь так просто: если ты еретик, тебя уже не существует! Я не хочу творить опасный прецедент.

— Ты блефовала…

— Да. Я ни за что не отдала бы документы в Курию. Но Кимон Интелик обязан был понять: София Юстина способна это сделать!

Медея услышала это, и первой мыслью ее было предупредить Корнелия и Кимона. «Если они узнают, что София блефовала, Корнелий станет первым министром… он и Кимон мне важной услуги не забудут!». Но тотчас Медея вспомнила туманные намеки самого Корнелия. «Квиринал, знаете ли, это не самое ценное, что может прельстить такого человека, как я», — сказал ей Корнелий. «А если так, — подумала Медея, — он не польстится на мою услугу. Кроме того, он может не поверить мне, подумает, я действую по наущению Софии. И, что еще важнее, мне нет резона их предупреждать: они не смогут дать мне больше, чем я уже имею. Повременю!».

Еще Медея подумала о том, что на месте подруги она, конечно, учинила бы процесс, красивый, громкий и ужасный: став архонтессой, она осталась прокурором, такое было у нее душевное призвание…

Она еще не знала, даже не надеялась, что грядет славное время для великих прокуроров.

Над Темисией опасливо занимался туманный рассвет — и ничего еще не кончилось, а только начиналось!

Глава сорок четвертая,

которую слабо нервному и благонравному читателю лучше пропустить