Рыцарь Шато д’Ор - Леонид Влодавец

— Ты же обещал… Помнишь?

— Обещал, верно… Но это уж если очень тебе припечет…

— Ну вдуй мне, батюшка, люб ты мне… Люб! Никого не хочу, одного тебя. Да ведь стоит он у тебя, нешто не чую… Лю-бый… Хоро-ший… Ну…

Жарко дыша перегаром, навалилась ему на грудь своим тяжелым огромным бюстом и со слезами в глазах гладила обросшее бородой, строгое лицо Марко и целовала его губы и щеки…

— Да ведь в аду гореть будем, — вздохнул Марко, — в геенну огненную с головой окунемся…

— Эх, батюшка! — зло сказала Марта. — Грех-то уж наш ничем не замолить. Да потом и в Библии говорится про отца Лота и его дочерей. Лот этот обеих дочерей поймал в пьяном виде… и не проклял его Господь.

— А ты читала ее…

— Монах один читал… Ну а уж коли на то пошло, отец мой, так ты разве много меня берег да холил? Уж хоть теперь поуслаждай, когда выросла…

И она полезла руками под его хламиду, азартно, жадно вцепилась руками в то огромное, что так ее восхитило там, на грязном столе в «Нахтигале»…

— Мой ты! Мой!!! — в безумии повторяла Марта, то тиская закаменелую плоть Марко, то лихорадочно стягивая с себя сарацинские штаны и прочую одежду.

— Бог с тобой! — махнул рукой Марко, опрокидывая ее на спину. — Буду твое неистовство лечить, а то ты и с ума свихнешься… Грех мой, грех тяжкий! Да уж, видно, придется мне погрешить еще…

Она бессильно предлагающе откинулась на спину. Марко с легкостью, которая казалась ему несвойственной, перевернулся на живот и накатился на нее. «Будь что будет! — стряхнул он с себя последние сомнения. — Не один я такой грешник на белом свете!» Баба была под ним, жирная, мягкая, с гладкими тяжелыми грудями, объемистым задом и мясистыми пухлыми ляжками, просто гулящая баба, а никакая не дочь единокровная… И втиснувшись между ног изнывающей от желания Марты, Марко уже без всяких раздумий ткнулся чем надо в колючие жесткие волосы, нажал покрепче и ощутил со звериной радостью, как плоть его утопает в чем-то горячем, скользком, гладком, как, скользя, вкатывается она в пышущую жаром адскую печку… И пошло! Старый сеновал от богатырских толчков ходил ходуном, как при землетрясении. Бездумно и бесстыдно насыщали они свои тела…

— Батюшка родненький! — ласково приговаривала Марта. — Ой, ой, как хорошо-то! Качай, миленький, качай вовсю…

Марко молчал, только сопел да кряхтел, но дело это ему нравилось немало…

…Кончили довольно быстро и сразу же заснули, утомившись… Разбудил их Ульрих, бесцеремонно шлепнув Марту по голому заду.

— Вылезайте, господа слуги! — сказал он. — Кушать подано!

Хозяйка дома первый раз такого чудного рыцаря видела; спал с ней вроде, а пальцем не дотронулся, хоть она была вовсе не против. Это первое. Второе — проснулся раньше ее, пошел к лошадям, а слуг своих даже не пошевелил. Третье — вместо того, чтобы приказать ей тащить на стол все, что есть съестного, сам достал из переметных сум какую-то снедь, и мало того, что сам уселся есть, так и ее, и слуг позвал! Правда, баба слыхала, что и среди благородных бывают чокнутые, но видела такого впервые. Сперва ей казалось страшноватым наличие в доме сумасшедшего, но, видя, что Марко и Марта особенно не удивляются и не пугаются поведения хозяина, уселась со всеми за колченогий неструганый стол.

— У нас так принято, — сказал Ульрих, объясняя хозяйке. — Мы с Марко даже землю когда-то вместе пахали. Верно, а?

— Верно. Из вас, ваша милость, ничего мужик был, справный… И рыбой торговали в Венеции. Чем не житье было! Воевать-то скучнее…

— Ладно, — сказал Ульрих, сомневаясь, уж не слишком ли он опрощается, — сегодня едем к маркграфу, сделаю тебя вассалом. Землю дам с мужиками; сам будешь только служить, а работать они будут.

— Собачья жизнь, — почему-то пробурчал Марко. — Неохота!

— Чего? — удивился Ульрих. — Не веришь, что ли? Думаешь, я вчера спьяну это болтал? Вот возьму и пожалую тебе Оксенфурт. Будешь зваться Марко фон Оксенфурт, или де Оксенфурт, или де Тороге… Нет, фон Оксенфурт лучше…

— Воля ваша… — сказал Марко, очищая ножом репу.

— А мне чего будет? — спросила Марта.

— А уж это что ему, то и тебе.

— Ты рот-то не больно разевай, — сказал Марко строго. — Ежели бабе дело доверить, так она одуреет… В барыни, вишь, захотела.. А ежели по справедливости, так вот что: отщипни нам моргенов сорок и будя, это я потяну. Десять оставлю под пар, репу посажу, капусту, жито да ячмень, виноградник бы не худо. Оброк исправно давать буду…

— Чего ж ты, дурак, всю жизнь маялся — и еще охота? — удивился Ульрих. — Что за народ! Ты на этих сорока моргенах загнешься раньше времени… Я-то знаю, каково один-то вспахать!

— Тогда и вовсе ничего не давай, — сказал Марко.

— А я и спрашивать тебя не буду! — рявкнул Ульрих. — Покамест ты раб, понял, дубина?

— Понял! — буркнул Марко. — Только мне неохота, чтоб мои сыновья потом из-за этого Оксенфурта дрались, как вы из-за Шато-д’Ора…

Хозяйка сжалась, ожидая грозы. Но Ульрих сказал:

— Ты еще не знаешь, будут ли у тебя сыновья… Внук вон есть, так тот, упаси Господь, на маркграфское место попросится!

Первой, как ни странно, фыркнула Марта, за ней сам Ульрих, потом Марко, и наконец забито, робко хихикнула хозяйка.

— Его еще найти надо, внука-то.

— Найдете уж как-нибудь…

Передохнув чуть-чуть после завтрака, стали собираться. Поблагодарили хозяйку и заплатили ей за постой цехин. Таких денег та в руках отродясь не держала и пустилась в рев. Пришлось успокаивать. Затем, перекрестившись, поехали. При дневном свете слобода выглядела куда хуже, чем ночью. Густо несло нужниками, помоями и гнилью. Замызганные, завалившиеся домишки стояли густо, словно дожидаясь очередного пожара, который прекратил бы их мучения. Впрочем, пожары в слободе бывали часто, а внешне она менялась мало. Все те же гнилые соломенные крыши, перекошенные стены, грязь до ушей — все, как двадцать лет назад. Тут можно было поверить в неизменность мира, сотворенного Господом.

Слава Богу, слободу скоро проехали. Главная улица ее уперлась в подъемный мост, перекинутый через ров, заполненный жидкой грязью. Вонища у рва была еще покрепче, чем в слободе, так как все канавы, в которые выплескивали помойные ведра, стекали туда; в ров оправлялись люди и животные, сюда же сбрасывали падаль и тела казненных. Вдобавок на городской стене, на бревнах, просунутых между зубцами, болталось два полурасклеванных воронами трупа, а у самого моста на кольях, врытых в землю, торчали головы каких-то бедолаг. Одна из голов сохранила на своем лице некое подобие улыбки, видимо, потерявший ее хозяин был в последний момент отчаянно доволен своей участью.