Высокие Горы Португалии - Янн Мартел

Ей совершенно безразлично, что Батишта был его дедом и прадедом Бена. Она хватает Питера за рукав и тащит из дома. Они направляются в церковь. Ангел в церкви, сказала она. Походя ее волнение передается всем встречным. К ним присоединяются другие селяне, главным образом женщины. Они толпой врываются в церковь, подобно стремнине горной португальской реки. Одо явно радуется всеобщему оживлению и весело гукает.

– Что происходит? – спрашивает Бен.

– Даже не знаю, – отвечает Питер.

Они заходят в церковь и дальше идут по левому проходу, в стороне от алтаря. Дона Амелия подводит их к раке, расположенной в задней части церкви, у северной стены. Перед полкой, заставленной цветочными вазами, стоит трехъярусная кадка для цветов с песком. Песок утыкан тонкими свечками – одни еще горят, другие большей частью уже догорели. Царящий кругом безупречный порядок нарушают дюжины дюжин бумажек, наваленных на полку и разбросанных по полу, – некоторые свернуты в трубочку, другие сложены квадратиком. Прежде, наведываясь в церковь, Питер никогда не подходил так близко к раке и не обращал внимания на этот беспорядок. На стене над полкой, ровно посередине, висит фотография в рамке – черно-белый снимок маленького мальчика крупным планом. Милого такого мальчугана. Глядящего прямо перед собой с серьезным выражением. Глаза у него необычные – до того бледные, что на фоне игры светотени на фотографии сливаются с белой стеной на заднем плане. Фотография очень старая. И мальчуган как будто смотрит из далеких, стародавних времен.

Дона Амелия раскрывает фотоальбом.

– É ele! É ele![105] – твердит она. И показывает то на мальчугана на стене, то на мальчугана в альбоме.

Питер внимательно приглядывается, сравнивая их глаза, подбородки и выражения лиц.

– Sim[106], – говорит он, смущенно кивая.

Из толпы доносится удивленный шепот. Альбом выхватывают у него из рук и пускают по кругу: всем интересно лично удостовериться в обнаруженном совпадении. Дона Амелия краснеет от удовольствия, зорко следя за перемещениями фотоальбома.

Через какое-то время она снова завладевает им и уже не выпускает из рук.

– Pronto, já chega! Tenho que ir buscar o Padre Eloi. Ну все, довольно. Пойду за отцом Элоем.

И она решительно уходит.

Питер протискивается через толпу, стараясь подойти поближе к фотографии на стене. Золотой Малыш. Память его снова оживает. В ней пробуждаются обрывки истории, которую ему рассказывали родители. Он роется в ней, но воспоминания подобны последним осенним листьям, подхваченным и рассеянным ветром. Питер ничего не может вспомнить, как ни старается: все, что ему помнится, так это то, что он все забыл.

Тут он вздрагивает: а где Одо? Он видит сына – тот держится с краю толпы селян, а обезьяна маячит в другом конце церкви. Стараясь протиснуться обратно сквозь толпу, они с сыном пробираются к Одо. Одо куда-то смотрит и что-то бормочет. Питер отслеживает направление его взгляда. Одо таращится на деревянное распятие – оно неясно вырисовывается позади алтаря, возвышаясь над ним. Обезьяна явно хочет взобраться на алтарь – этого Питер всегда боялся, всякий раз заходя в церковь. Но, к счастью, в эту самую минуту возвращается дона Амелия вместе с отцом Элоем – она спешит прямо к ним. Ее волнение отвлекает Одо.

Священник приглашает их пройти в ризницу. Он кладет на круглый стол пухлую папку и предлагает им сесть. У Питера сложились довольно сердечные отношения с этим человеком: у него никогда не возникало ощущения, что тот пытается приобщить его к своей пастве. Питер садится, Бен следует его примеру. Одо пристраивается на подоконнике, чтобы наблюдать за всеми. На фоне освещенного окна Питер видит лишь его силуэт, а выражение морды не различает.

Отец Элой раскрывает папку и выкладывает на стол бумаги – какие-то документы, написанные от руки и напечатанные на машинке, а также большую пачку писем.

– Из Брагансы, Лиссабона, Рима, – поясняет священник, указывая на «шапки» некоторых фирменных бланков.

Далее следуют терпеливые разъяснения, поскольку Питеру приходится то и дело справляться в словаре. Время от времени дону Амелию охватывает сильное волнение: она то всхлипывает, то улыбается, то смеется. Священник более сдержан, хотя волнуется не меньше. Бен стоит недвижно и молча, словно статуя…

Из церкви они направляются прямиком в кафе.

– Черт возьми, а я-то думал, что в португальской деревне не жизнь, а тоска, – говорит Бен, потягивая эспрессо. – И что все это значит?

Питер медлит.

– Ну, для начала мы нашли родовое гнездо.

– Шутишь? И где же оно?

– Выходит, что это тот самый дом, где я живу.

– Правда?

– Меня поселили в нежилом доме, он пустовал с тех пор, как оттуда съехала наша семья. Но дом так и не продали.

– Однако ж здесь есть и другие дома, где никто не живет. Поразительное совпадение!

– Послушай… а еще отец Элой и дона Амелия рассказали мне одну историю.

– Про того малыша из далекого прошлого, как я понимаю.

– Да, дело было в 1904 году. Тому малышу было пять лет, и он доводился деду Батиште племянником – стало быть, он твой двоюродный прадед. Его с отцом, моим двоюродным дедом Рафаэлом, тогда не было в деревне: отец его помогал своему приятелю по работе на ферме. Потом мальчугана нашли за несколько миль в стороне, на обочине дороги: он был мертв. Селяне говорят, будто у него были точно такие же раны, как у распятого на кресте Христа: сломанные запястья, перебитые лодыжки, глубокий разрез сбоку, ушибы и разрывы. Ходит молва, будто бы ангел утащил малыша с поля, чтобы вознести его к Господу, но ангел случайно уронил его – отсюда такие увечья.

– Говоришь, его нашли на обочине дороги?

– Да.

– Сдается мне, он просто сбежал.

– На самом же деле спустя пару дней в Тизелу объявилась какая-то машина – такой в здешних краях отродясь не видывали.

– Надо же!

– Кое-кто из деревенских сразу смекнул, что эта самая машина как-то связана с гибелью малыша. Так вскоре здесь родилась легенда, которую потом засвидетельствовали на бумаге. Хотя никаких доказательств не было. Да и потом, как вдруг малыш, находившийся всегда при отце, мог угодить под машину в нескольких милях от фермы?

– Этому должны быть какие-то объяснения.

– Так вот, все посчитали, что это Промысл Божий. Была ли к тому непосредственно причастна десница Господня или же во всем виновато странное новомодное транспортное средство – за трагедией определенно стоял Господь. Больше того. O que é dourado deve ser substituído pelo que é dourado.

– И что это значит?

– Это местное присловье: золото можно заменить только на золото. Говорят, Господу стало жалко, что ангел уронил малыша, и Он оделил его чудотворной силой. Говорят, стоило какой-нибудь бесплодной женщине помолиться малышу, как вскоре она беременела. Дона Амелия божится, что с нею так оно и было. Так гласит здешняя легенда. И еще. Сейчас готовится запрос в Рим, чтобы его сопричислить к лику преподобных, и, поскольку ему в заслугу вменяется не один подтвержденный случай обретения способности к зачатию, шансы у него, говорят, неплохие.

– Ничего себе! У нас объявляется родственничек, новоиспеченный святой, ты живешь с обезьяной – ничего не скажешь, большая дружная семья!

– Нет, преподобный – это на два ранга ниже.

– Прости, но по мне, что преподобный, что святой – без разницы.

– По всей видимости, смерть мальчугана перевернула в деревне все вверх дном. Бедность – местное растение. Здесь его выращивает каждый, и каждый же им кормится. И вот появился этот самый мальчуган – живое воплощение благоденствия. Его все полюбили. И прозвали Золотым Малышом. А когда он умер, рассказывал отец Элой, жизнь в деревне, как говорят, сделалась мрачной – все краски померкли.

– Ну да, конечно. Смерть малыша принесла всем неописуемое горе.

– В то же время местные говорят о нем так, будто он все еще живой. Он все еще приносит им счастье. Ты же видел дону Амелию – а ведь она даже никогда с ним не встречалась.

– Но какое отношение этот мальчуган имеет конкретно к нам?

– Он был двоюродным братом моей матери, а значит, доводился мне троюродным дядей, а может, двоюродным, точно не знаю. Во всяком случае, он наш родственник. У Рафаэла и его жены Марии сын родился довольно поздно – выходит, моя мать была старше своего двоюродного брата. Она, наверно, уже была девицей, когда он появился на свет, да и отец мой к тому времени был юношей. Значит, мои родители знали его. Это и привело дону Амелию в такое волнение. И тогда я смутно припомнил одну историю, которую мне в молодости рассказывали родители, – они говорили о том, что один наш родственник умер, когда был совсем маленький. Они начинали свой рассказ, но никогда его не заканчивали, как будто это была жуткая история про войну. Они всегда замолкали на одном и том же месте. По-моему, они уехали из деревни прежде, чем он возродился, если можно так выразиться. Думаю, об этом они так никогда и не узнали.