Дымовая завеса - Валерий Дмитриевич Поволяев

бедной неуютной комнатке Балакирева, украшенной двумя милицейскими плакатами, не было, поэтому капитан поднялся, подал свой стул Снегиреву. Тот словно бы и не заметил, что уполномоченный вытащил стул из-под себя, сел.

— Я даже фамилии этих мародеров помню, — сказал Балакирев. — Пудоваткин и Малофеев. Пудоваткин за рулем сидел, а Малофеев руководил кузовом. Ножичком по концу, между прочим, он секанул. Вещественное доказательство убрал.

— Надо было б тебе, Петрович, еще тогда обратить на эту компанию особое внимание и заякорить их.

— Заякорить? Каким же, извини за любопытство, образом?

— Тебе видней. У тебя ж власть, сила, за твоей спиной все государство. На крюк надо брать по-милицейски крепко.

— Посидел бы ты на моем месте, узнал бы, что у меня за права и что за обязанности…

— Я сижу на своем месте, ты на своем, у каждого из нас — свое. Не моги передоверять собственное дело другим. Зачем передоверяешь?

— Просто ты бы узнал, что обязанностей у меня в несколько раз больше, чем прав. Я ничего не могу сделать, коли мои шаги не совмещаются с кодексом.

— Значит, если пьяный подонок забаррикадируется и начнет хлестать из ружья по гражданам, ты не сможешь подстрелить его?

— Смогу, — угрюмо проговорил Балакирев, — это я смогу. Только не о том мы талдычим.

— Помнишь, сколько людей в той машине было?

— Ты-то откуда знаешь, сколько их там было?

— Я все знаю.

— Трое.

— А ты назвал две фамилии. Вот убитый — третий-то и есть, — Снегирев взял со стола карточку, постучал по ней ногтем, целя так, чтобы удары ногтя приходились на лицо, в центр — по носу и глазам, словно бы хотел за что-то наказать убитого. — Он. Красивый был парень!

Балакирев поежился — ему не нравился снегиревский тон. Но все это слюни, извините, эмоции, на которые не надо обращать внимания, и тон Снегирева, и слова его, и то, что к нему Балакирев не всегда ровно относился, — дело второе, третье, пятое, а вот то, что Снегирев искренне хочет подсобить следствию, милиции — это хорошо, это дело главное. Балакирев благодарно смежил глаза, протянулся рукой к снегиревской руке:

— Спасибо тебе! — Взял фотографию в руки, отодвинул снимок от себя, Балакирев словно бы поместил его в пространство и напряг память: тот это человек или не тот? Да или нет?

Форсистое и замкнутое было лицо у красивого попутчика, оказавшегося в кабине браконьерского грузовика, отстраненное от всего мирского, возвышенное, почти ни на что не реагирующее. А что за человек, как он забрел на Камчатку, кто его закинул сюда? Не захотел тогда узнать об этом Балакирев, не захотел отклоняться от главного, отпустил с миром: иди, чужак! Чужак улыбнулся тихо, обнажил красивые ровные зубы и исчез. Вроде бы его лицо на фотографии и вроде бы не его.

Тот человек был загадочный, и этой своей загадочностью сумел удержать Балакирева на расстоянии, неземной, с девчоночьими глазами и длинными ресницами — зависть для всякой женщины, а вместе с завистью — погибель: баб, наверное, покойник перебрал в своей жизни уйму, а этот — выполосканный, с синеватой мертвой кожей, с ссадиной на лбу, разбухший от того, что нахватался под самую завязку воды и грязи, некрасивый, как вообще бывает некрасив всякий покойник. Он или не он?

В комнате было тихо, лишь только мерный хряск дождя залетал в форточку, вызывал невольную зевоту.

— Похоже, он, — наконец произнес Балакирев, приблизил снимок к себе, отдалил, приблизил, отдалил. — Он! — наконец решительно произнес участковый и поднял глаза на Снегирева. — Вопрос на засыпку: откуда знаешь, что этот человек был у меня? — капитан приподнял фотокарточку.

— Я ж тебе сказал, Петрович, что все знаю, а ты мне не веришь, — Снегирев сощурил сочные кофейные глаза, поймал ими серый отсвет окна, растворил в глуби зрачков и усмехнулся. — Жаль, что не веришь. Человек слаб, хотя и умен — одно не должно исключать другого, а он исключает — верит не тому, что доказуемо, а тому, что удобно, что больше подходит под рисунок, который он сам для себя создал, — механик Снегирев был умным. Когда надо, способен был и пофилософствовать, и слово неожиданное, форсистое, как лик того незнакомца, бросить, и впечатление произвести — интересный человек механик Снегирев. Щуря кофейные глаза, он постучал пальцем по балакиревской «геометрии»: — Вот под это лучше подгоняй своего подопечного — пользы больше будет, ваше благородие!

«Ваше благородие!» — привычно отметил Балакирев и медленно выпрямился. Кости захрустели. Именно так, «вашим благородием» его проводил водитель браконьерского грузовика Пудоваткин. Нет ли тут какой-нибудь связи, ниточки гнилой, непрочного узелка?

— Еще раз спасибо, — сказал Балакирев.

— Впрочем, не надо подгонять, надо сомневаться. Любая вера построена на сомнении. Вот ты сомневаешься во мне, Петрович?

— С чего ты взял? Нет, не сомневаюсь.

— Ответ не соответствует действительности, — Снегирев жестко, как-то мстительно сощурился: вот все его отношение к Балакиреву, Балакирев это отметил. — Не веришь ты мне! И правильно делаешь. Ты должен сомневаться во всем, только тогда докопаешься до святой середки, до истины.

— Не морочь мне голову, — устало вздохнул Балакирев. — У тебя сколько пятниц на неделе?

— Две. Одна пятница — «верю», другая — «не верю». Ты, Петрович, не веря, должен верить, и, будучи оптимистом, должен выдавать себя за скептика. Не веря мне — мне же верь. Верь, Петрович! У нас с тобою разные божества: ты обожествляешь дождь…

— Откуда знаешь?

— Я обожествляю снег, ты обожествляешь воду, я обожествляю землю, ты обожествляешь смерть, а я жизнь…

— Ну и философия у тебя!

— Ты христианин, я — язычник.

— Я, брат, не христианин и не язычник, я партийный билет в кармане ношу.

— Одно другому не мешает.

— Выходит, ты вон какую поешь песню, — Балакирев поморщился: слишком уж громко и выспренне звучит «поешь песню» — не его это выражение. Поправился: — Чего восхваляешь-то? Двуличие? — И, не дожидаясь ответа, повысил голос — голос у него стал чужим: — Не восхваляй! Теперь скажи — где ты все-таки этого лукового красавчика видел? — Балакирев приподнял снова снимок.

— Да здесь же, Петрович, у тебя и видел, — спокойно отозвался Снегирев, осуждающе сощурил кофейные глаза, он словно бы говорил: «Я к тебе как к человеку пришел, подсказать, наводку дать, а ты качаешь права! Эх ты-ы!»

— Извини, — прочитав, что было написано в кофейных глазах, пробормотал участковый, неловко приподнял одно плечо — Снегирев понял, что у того чешется, отвел глаза в сторону и усмехнулся: — Извини и прощай! — И усмешку засек Балакирев, но на механика не обиделся — механик был прав.

Когда Снегирев ушел, помолчали немного, надо было обмозговать сообщение —