Дымовая завеса - Валерий Дмитриевич Поволяев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Балакирев нагнул упрямую голову, нарисовал на бумаге не квадрат, не пятиугольник, а что-то странное, кособокое, с выступами и вдавлинами, имеющее несколько углов.
— Могу, — наконец проговорил он, сунул руку в стол, где в ящике, рядом с «маслятами» — рыженькими веселыми патронами от пистолета конструкции Макарова — лежали бумаги и конверт с фотографиями, вытянул из конверта один снимок, положил на стол рядом с «геометрией». — Смотри, товарищ Снегирев.
— В руки взять могу?
— Бери!
Кивнув влажной головой, Снегирев подцепил снимок пальцем, придвинул к себе и жестко сощурил кофейные глаза.
— А я ведь, дорогой Петрович, знаю этого человека.
«Дорогой Петрович», — машинально отметил Балакирев, почувствовал, как под лопатку его кольнуло, спросил:
— Неужто знаешь?
— Хочешь, перекрестюсь?
— В бога не верю.
— Напрасно. Мой тесть-покойник мудрый был человек, мозга на две головы хватало, он пока на фронт пулям кланяться ехал в составе сибирской дивизии, тоже в бога не верил, а когда кланяться начал, сказал: «Если дашь выйти живым, пять лет подряд каждый день буду свечки ставить и поклоны отбивать!» Пообещал — и выжил, как видишь. Не задел его немецкий металл. Бог, он ведь что — отдушина для намаявшейся души. Счастливая душа бога не признает, а если признает, то часто забывает, но вот стоит заболеть, так под сердцем что-то тюкает, либо по животу боль как шваркнет — человек уже и к доктору и к богу на равных обращается; ежели худо в доме делается, сору по углам слишком много, злоба не истаивает — только к богу, а не ко врачу идет. Иль, допустим, хочется человеку, чтоб дождь лить перестал — снова туда же: помоги, высокий!
Балакирев рисовал кружочки, квадратики — довольно успешно создавал «геометрию», ждал, когда механик кончит лекцию про бога и начнет про покойника.
— Вот он где, например, находится? — Снегирев постучал ногтем по фотоснимку. — А? У Бога.
— Угу. За пазухой, — подал голос Галахов.
— Э-э, а это вот напрасно. Над чужой верой у нас даже государство запрещает измываться. Не говоря уж о вере своей. Не хотите верить — не верьте!
— Извините… — пробормотал Галахов.
— Помнишь, милый мой Петрович, когда-то ты браконьеров на речке заякорил?
«Милый мой Петрович», — Балакирев спокойно посмотрел в окно: все так же темно, все так же льет.
— Да я их столько… якоря уже все пообрывались!
— Это был особый случай, помнишь, люди на ЗИЛах браконьерили?
Случай был действительно особый, Балакирев поморщился от неприятного воспоминания, над головой подуло холодом: на что уж изощрен бывает браконьер, на что уж душонка у него из пакостей соткана, все в ней гаснет, даже окурки, а до такого браконьеришки местные — именно браконьеришки, ребятишки малые с шаловливыми ручонками, не додумались. В том случае все худое слилось в один поток, щепка попала в заверть, люди спеклись в едином хороводе.
Это случилось в двадцати двух километрах от поселка, среди сопок, на нерестовой реке, во время рунного хода.
Набрел Балакирев на разбой случайно: что-то муторно ему в тот день было, душно и холодно, как сегодня; показалось Балакиреву, что не все в порядке на его участке, и он двинулся в обход владений.
Долго ли, коротко ли шел — слышит: в тайге моторы ревут, высоко, со стоном, будто среди сопок кто-то затеял новую стройку: то ли висячий мост сооружают люди, то ли «гидру», то есть ГЭС, то ли канатку с горы на гору тянут и сейчас ставят на земле опоры. Подивился Балакирев — сообщений о новой стройке к нему не поступало. Может, ихтиологи новый рыбозавод закладывают? Был такой разговор, и сообщение было… Но с ихтиологами Балакирев недавно виделся, ничего они ему не сказали, стройка им разрешена, да денег пока нет — сплошная темень и печаль у ихтиологов: кал поросячий продолжает плыть по реке, последнюю рыбу грозит загубить.
Не-ет, все-таки интересно, что за строительство такое новое?
Дело было уже к вечеру, солнце косое, яркое, било как утреннее, с неизожженной силой, сопки таранило насквозь — свет лился сквозь них, из них, каждая порина просматривалась, ровно дырка, — все сопки дырявые, радостные, солнышко из них вытекает, скатывается прямо в нерестовую реку.
А вода, она каждой своей струйкой отзывается на свет, звенит, тёк ее прозрачен — неужто может быть такая хрустальная вода? — очень чистая, не верится, какая чистая, в ямах рыба крутит хороводы, ходят каруселью тяжелые темные чушки, нос в хвост, нос в хвост, отдыхают, сил набираются, чтоб свершать бросок дальше, к следующей потаенной яме, которая отсюда находится, может быть, километрах в ста, отстояться там до очередного броска — и так до самого нерестилища, которое всякая рыба, рыбеха, рыбка, будь то крупная плавбаза с неподвижными глазами, способная ухлопать «венца природы», или крохотный, размером с каплю малёк, помнит. Великая память эта бывает заложена еще в икринке.
Что-то древнее, из мути и отстоя, скопившихся в душевной глуби, обязательно всплывает на поверхность — всплывает в человеке, размягчает тело, на глазах появляется теплая влага: а ведь это видели и далекие предки, что первыми ступили на благословенную землю камчатскую, так же дивились, так же плакали, наблюдая за таинством жизни, за смертью и рождением, охотились, брали рыбу — не столько, сколько могли, как сейчас, когда ее хапают, хапают, бедную, готовы даже экскаватором брать, лишь бы побольше, — а брали, сколько надо было для жизни, чтоб перезимовать и сохранить силы для весны, приноравливались к ней, определяя, в чем же рыба лучше: в жареве, в вареве, в пареве, в вяленом виде иль соленая? Многое чего изведали, испробовали предки — и все на зубок, не то, что те, у которых неизвестных истин нет, а на того, кто заявит, что ему что-то неизвестно, смотрят как на дурака, — прежде чем нашли искомое и поняли: икра — это икра, слабосол — это слабосол, а уха — это уха.
Всякое блюдо по-своему хорошо и всякое — деликатес, невкусной рыбы на Камчатке нет. Даже кумжа, которая глотает переплывающих через реки мышей, и та нежна, вязка, сочится жирком, и любой прибывающий с материка стремится перехватить ее у вороватого добытчика, продающего рыбу из-под полы.
Так, размышляя на ходу, ощущая тяжесть своего костлявого тела, которое от ветров, от морозов, от воды, от повышенной кислотности здешней иногда даже скрипело — тело надо было ремонтировать, — ловя глазами солнце и речные струи, Балакирев и дошел до
