Молодые львы - Ирвин Шоу

— Зачем?

— Потому что от этих слов мне становится смешно, я вспоминаю тебя, и у меня появляется жалость и нежность к тебе и ко всем женщинам на свете.

— Скажи пожалуйста! — обрадовалась Пегги. — Сегодня ты встал с правой ноги, не правда ли?

— Конечно.

— Так что мне надеть? Голубое ситцевое платье или бежевый костюм с кремовой блузкой, или…

— Голубое платье.

— Оно такое старое.

— Голубое платье.

— Хорошо, а волосы как — вверх или вниз?

— Вниз.

— Но…

— Вниз!

— Боже, — сказала Пегги, — я буду выглядеть так, словно меня вытащили из Харлема[37]. Ты не боишься, что кто-нибудь из твоих друзей увидит нас?

— Я рискну.

— И не пей слишком много…

— Послушай, Пегги…

— Ты начнешь обходить всех своих друзей и прощаться с ними.

— Пегги, клянусь жизнью…

— Тебя хотят использовать просто как пушечное мясо. Будь осторожен.

— Я буду осторожен.

— Рад, что я позвонила? — Пегги опять заговорила кокетливым тоном, словно девица, томно прикрывающаяся веером на студенческом балу.

— Рад.

— Это все, что я хотела знать. Выпей апельсиновый сок. — Она повесила трубку.

Майкл с улыбкой медленно опустил трубку. Он сидел и думал о Пегги.

Потом поднялся и через гостиную прошел на кухню; там он поставил кипятить воду, отмерил три полных с верхом ложки кофе, наслаждаясь необыкновенно приятным запахом, исходившим из банки, достал бекон и яйца, нарезал хлеб для гренков, отпивая между делом большими глотками холодный апельсиновый сок. Приготавливая завтрак, он мурлыкал какую-то песенку без слов. Ему нравилось самому готовить завтраки, быть одному в своем холостяцком доме, ходить в свободной пижаме, ступая босыми ногами по холодному полу. Он положил на большую сковороду пять ломтиков бекона и поставил ее на небольшой огонь.

В спальне зазвонил телефон.

— Фу, черт! — выругался Майкл. Он снял с огня сковороду с беконом и пошел через гостиную. Всякий раз, проходя через эту комнату, он не мог нарадоваться: что за приятная комната, с высоким потолком, двусветная, с широкими окнами; по всей комнате у стен книжные шкафы с книгами в разноцветных коленкоровых переплетах, образующих нежный и приятный спектр.

Майкл взял трубку:

— Алло.

— Голливуд, Калифорния, вызывает мистера Уайтэкра.

— Уайтэкр слушает.

С другого конца континента раздался голос Лауры, низкий и неестественный.

— Это Майкл? Майкл, дорогой…

Майкл чуть слышно вздохнул:

— Здравствуй, Лаура.

— В Калифорнии сейчас семь часов утра, — сказала Лаура с легким упреком, — я поднялась так рано, чтобы поговорить с тобой.

— Благодарю.

— Я знаю все, — возбужденно заговорила Лаура. — Это ужасно! Почему тебя берут рядовым?..

Майкл усмехнулся.

— Это не так уж ужасно. Много людей служат на таком же положении.

— Здесь уже почти все по крайней мере майоры.

— Знаю, — сказал Майкл, — может быть, именно поэтому есть смысл остаться рядовым.

— Да перестань ты, черт возьми, оригинальничать, — вспылила Лаура, — тебе ни за что не вынести этой службы. Я знаю, какой у тебя желудок.

— Моему желудку, — серьезно ответил Майкл, — придется пойти в армию вместе со мной.

— Послезавтра ты будешь сожалеть об этом.

— Возможно, — согласился Майкл.

— Через два дня ты попадешь на гауптвахту, — громко сказала Лаура. — Сержант скажет что-нибудь такое, что тебе не понравится, и ты ударишь его. Я знаю тебя.

— Послушай, — спокойно произнес Майкл, — никто не собирается бить сержантов — и я тоже.

— За всю свою жизнь ты ни от кого не получал приказаний, Майкл. Я знаю тебя. Это одна из причин, почему с тобой невозможно было жить. Во всяком случае, я прожила с тобой три года и знаю лучше, чем кто…

— Правильно, дорогая Лаура, — терпеливо сказал Майкл.

— Пусть мы разведены и всякое такое, — торопливо продолжала Лаура, — но во всем мире нет никого, кого бы я любила больше тебя, ты знаешь это.

— Знаю, — произнес Майкл. Он верил ей.

— И я не хочу, чтобы тебя убили. — Она заплакала.

— Меня не убьют.

— И мне противно думать о том, что кто-то будет тобой командовать. Это несправедливо.

Майкл покачал головой, лишний раз убеждаясь, какая глубокая пропасть отделяет реальный мир от мира в представлении женщины.

— Не беспокойся обо мне, Лаура, дорогая, — сказал он. — Очень мило, что ты позвонила мне.

— Я кое-что решила, — твердо сказала Лаура, — я не хочу больше брать твоих денег.

Майкл вздохнул.

— Ты получила работу?

— Нет, но сегодня днем я встречаюсь с Макдональдом в «Метро-Голдвин-Мейер»[38] и…

— Ну что ж, когда будешь работать, тогда и перестанешь брать деньги. — Майкл поспешил сменить тему и, не давая Лауре ответить, спросил ее: — Я читал в газете, что ты собираешься замуж, это правда?

— Нет. Может быть, после войны. Он поступает во флот и собирается работать в Вашингтоне.

— Везет, — пробормотал Майкл.

— Одного помощника директора из «Рипаблик»[39] взяли в авиацию первым лейтенантом. Всю войну он просидит в Санта-Аните. Служба информации. А ты собираешься стать рядовым…

— Прошу тебя, Лаура, дорогая, — сказал Майкл, — этот разговор будет стоить тебе пятьсот долларов.

— Ты странный, глупый человек, и всегда был таким.

— Да, дорогая.

— Ты напишешь мне оттуда, куда тебя пошлют?

— Да.

— Я приеду повидаться с тобой.

— Это было бы замечательно. — Майкл представил себе, как около Форт-Силла, в Оклахоме, его ожидает бывшая жена — красавица в норковой шубке, с замечательным лицом и прекрасной фигурой, а проходящие мимо солдаты приветствуют ее свистом.

— Я совсем из-за, тебя запуталась, — тихо и искренне плакала Лаура, — у меня всегда было такое чувство, и, видно, от него не избавиться.

— Я тебя понимаю. — Майкл вспомнил, как Лаура укладывала волосы перед зеркалом, как танцевала, какой она была в праздники. На мгновение его тронули далекие слезы, и он с сожалением подумал о потерянных годах, годах без войны, годах без разлук…

— Что ты беспокоишься? — тихо сказал он. — Меня, наверно, направят куда-нибудь в штаб.

— Ты не допустишь этого, — всхлипывала она, — я знаю тебя, ты не пойдешь на это.

— Армия не спрашивает у нас разрешения. Она делает то, что хочет, а мы делаем то, что нам приказывают. Армия — это не «Братья Уорнер»[40], дорогая.

— Обещай мне… обещай мне… — Ее голос то появлялся, то исчезал, потом раздался щелчок, и связь прервалась. Майкл посмотрел на трубку и опустил ее.

Он встал, прошел на кухню и закончил приготовление завтрака; затем отнес в гостиную яичницу с беконом, черный, густой кофе, гренки и поставил все на широкий стол перед большим окном, ярко освещенным солнцем.

Он включил приемник — исполнялся фортепьянный концерт Брамса, из динамика лились то мягкие и грустные, то бурные звуки.

Он ел медленно, густо намазывая на гренки варенье, наслаждаясь вкусом яиц, масла и крепкого кофе, гордый своими кулинарными способностями, и с удовольствием слушал грустную, нежную музыку.

Затем он открыл «Таймс» на театральной странице, которая была полна толков о бесчисленных пьесах и актерах. С каждым днем театральная страница «Таймс» наводила на него все большее уныние. Несбывшиеся мечты, потерянные деньги, горькие упреки в адрес людей его профессии — читая все это, он испытывал беспокойство и чувствовал себя в каком-то глупом положении.

Он отложил газету и, допив кофе, закурил первую в этот день сигарету. Он выключил приемник, и последние звуки мелодии Респиги замерли в утреннем воздухе. Залитый солнцем дом погрузился в приятную тишину. Майкл сидел за столом, покуривая и мечтательно глядя на сады, на улицу, на работавших внизу людей.

Потом он встал, побрился, принял ванну и надел старые фланелевые брюки и мягкую голубую рубашку. Она слегка поблекла от частой стирки, но зато приобрела приятный оттенок. Почти вся его одежда была уже упакована, но в стенном шкафу еще висели две куртки. Он постоял перед шкафом, думая, какую куртку надеть, потом достал серую. Это была старая поношенная куртка, мягко и свободно облегавшая плечи.

Внизу около тротуара стояла его машина, сверкая свежевымытой краской и хромированными частями. Он включил мотор и нажал кнопку для спуска тента. Майкла, как всегда, забавляло плавное и величественное движение складывающегося тента.

Он медленно поехал по Пятой авеню. Всякий раз, когда в рабочий день он ехал на машине по городу, он испытывал немного злорадное наслаждение, которое почувствовал в первый раз, когда проезжал в полдень по этой же улице на своей первой новой марки машине с опущенным тентом и посматривал на мужчин и женщин, спешивших с работы на завтрак, как богатый и свободный аристократ.