Литературы лукавое лицо, или Образы обольщающего обмана - Александр Миронов

Заключая настоящий аналитический очерк о романе Н. С. Лескова «На ножах», вероятно, следует отметить следующее. В нем его автор последовательно и настойчиво проводит ту генеральную линию, что в России в революцию неизбежно придут именно аморальные люди. Причем они будут настолько активны и успешны, что непременно вытеснят собою «подлинных» революционеров (нигилистов). Эту позицию писателя очень живописно выражает старый нигилист отставной майор Филетер Иванович Форов: «Мы знаем, что для нас (старых нигилистов. – Авт.) не надобно, а что вам (негилистам. – Авт.) нужно – вас касается. Вы нас победили больше, чем хотели: и устанавливайте свои порядки, да посчитайтесь-ка теперь с мерзавцами, которые в наш след пришли. Вы нас вытравили, переделали на свой лад, да-с. Великая Ванскок издохнет зверенышем и не будет ручною скотинкой, да-с! А вон новизна… сволочь, как есть сволочь! Эти покладливее: они какую хотите ливрею на себя вздернут и любым манером готовы во что хотите креститься и с чем попало венчаться.» А наиболее яркий пример сего жуткого перерождения автор выражает через облик и стремления Павла Николаевича Горданова, который мечтал увенчать свою кипучую и мрачную деятельность заведением в разных местах контор для продажи всем жаждущим быстрого обогащения на сроки записок на билеты правительственных лотерей. Он хотел везде продавать записки на одни и те же билеты на срочную выплату и, обобрав всех, уйти в Швейцарию. То есть Н. С. Лесков был убежден, что главное зло в жизни России – это показанные им в романе гордановы, висленевы, кишенские. В противовес им он приводит светлые образы Андрея Подозерова, Александры Синтяниной и ее падчерицы Веры, четы Форовых, священника Евангела Миневрина и его супруги. Но что смущает и что, как говорится, не так? Видимо то, что у писателя в рассматриваемом романе наблюдается некоторая схематизация и обольщение от образов положительных действующих лиц на фоне избыточно жуткого и отчаянного падения отрицательных персонажей, чего в подлинной действительности, строго говоря, не бывает! Но почему вдруг именно так? – спросит некий читатель настоящего очерка. А потому, что, во-первых, положительные персонажи все-таки ведут себя, с одной стороны, близоруко (многого не замечают и не понимают), с другой – не чувствуют своей вины за фактическую поддержку откровенных злодеев и очевидного злодейства. Впрочем, кто-то заметит, что последнее суждение все-таки следует по-хорошему еще доказать эпизодами из романа. Что ж, требование сие справедливо, а значит, будем его удовлетворять. Во всяком случае – пытаться! Первое удивление у автора очерка возникает от недоумения «светлых» образов романа после их знакомства с Гордановым, в частности, Александра Ивановна Синтянина в связи с этим событием говорит Висленеву такое: «Знаете, ваш друг, – если только он друг ваш, – привел нас всех к соглашению, между тем как все мы чувствуем, что с ним мы вовсе не согласны». То есть честные персонажи романа не могут умом своим сообразить, как и с помощью чего Горданову удается их всех обманывать и скрывать свою суть, тогда как он на самом деле вовсе и не маскируется. Вдогонку Синтяниной о Горданове рассуждает и Андрей Иванович Подозеров: «Он говорит красно. Да; они совсем довоспиталися: теперь уже не так легко открыть, кто под каким флагом везет какую контрабанду». Тем самым, мы видим, что «хорошие люди» из романа совсем уж бессильны, а значит, у злодея и руки вполне «развязаны» будут. Также очевидно подтверждают сформулированное выше предположение и слова Катерины Астафьевны Форовой: «Это господа, не человек, а… кто его знает, кто он такой: его в ступе толки, он будет вокруг толкача бегать». А обобщает приведенные о Горданове мнения весьма колоритно отставной майор Филетер Иванович Форов: «Пока не вложу перста моего – ничего не знаю». Но блестяще завершает сие обсуждение все-таки генеральша Синтянина: «по-моему, этот Горданов точно рефлектор, он все отражал и все соединял в фокусе, но что же он нам сказал?» А сказал Павел Николаевич Горданов, например, Александре Ивановне Синтяниной следующее: «Самое лучшее, конечно, это вести речь так, как вы изволите вести, то есть заставлять высказываться других, ничем не выдавая себя. Если возьмем этот вопрос (речь о том, что всякий человек есть только ветхий Адам. – Авт.) серьезно и обратимся к истории, к летописям преступлений или к биографиям великих людей и друзей человечества, везде и всюду увидим одно бесконечное ползанье и круженье по зодиакальному кругу: все те же овны, тельцы, раки, львы, девы, скорпионы, козероги, и рыбы, с маленькими отменами на всякий случай, и только. Ново лишь то, что хорошо забыто. Теперь, например, разве не ощутительны новые тяготения к старому: Татьяна Пушкина опять скоро будет нашим идеалом; самые светские матери не стыдятся знать о здоровье и воспитании своих детей; недавно отвергнутый брак снова получает важность. Восторги по поводу женского труда остыли. Разве не упало, не измельчало значение любви, преданности женщинам? Разве любовь не заменяется холодным сватовством, не становится куплею. Даже обязанности волокитства кажутся уж тяжки, – женщина не стоит труда, и начинается rendez-vous нового сорта; не мелодраматические rendez-vous с замирающим сердцем на балконе "с гитарою и шпагой", а спокойное свидание у себя пред камином, в архалуке и туфлях, с заученною лекцией сомнительных достоинств о принципе свободы. Речь о свободе с тою, которая сама властна одушевить на всякую борьбу. Простите меня, но, мне кажется, нет нужды более доказывать, что значение женщины в так называемый "наш век" едва ли возвеличено тем, что ей, разжалованной царице, позволили быть работницей! Есть женщины, которые уже теперь недоверчиво относятся к такой эмансипации». Вот каковы речи махинатора и злодея, кои непонятным образом совсем не понимаются «хорошими людьми» из романа. Странно сие, ведь он никак не прячется, он совсем на виду. Почему? А потому, что говорит ровно то, что и думает. Ведь его последующие ухаживания за местной красавицей Ларисой Висленевой как раз и иллюстрируют заявленные им до того романтические воззрения, помноженные еще и на объявленную им лично скрытность собственной натуры. А что касается «разжалованной царицы», которую на самом деле можно лишь убить, то и тут он вполне последователен, добиваясь благосклонности красавицы Ларисы Висленевой. Иначе говоря, он сначала романтически ухаживает, а затем и похищает свою «царицу», которую под конец отношений с нею и разжалует. В результате несчастная девушка, искренно поверившая в возможность быть подлинной царицей у своего избранника, под давлением обнаруженного обмана и совершает, в конце концов, самоубийство. Что же в таком случае смущает его собеседников? Почему они не в состоянии обнаружить его суть? А видимо потому, что и сами себя неважно знают и понимают. Но в таком случае они вполне заслуженно и обречены быть лишь статистами в готовящейся на их глазах драме. А кроме того, их совсем уж невнятная позиция позволяет злодеянию практически без помех свершаться и на глазах у изумленных читателей романа. Другими словами, как бы хорошие люди из романа буквально собственной кожей ощущают нечто нехорошее, уже готовое свершиться в их присутствии, но ничего путного супротив этого сделать оказываются не в состоянии. Вот отсюда и выходит, что «хорошие люди» из романа вовсе не так и хороши, как это может показаться, если позволяют злу действовать прямо у себя под носом. Это первое соображение. Второе же состоит в том, что и плохие люди из романа также не так уж и плохи, как это могло казаться даже самому автору романа. Почему? А потому, что они безотчетно борются и против мнимого добра, которое и провоцирует их на злодейство. Но что есть это мнимое добро? В чем и как оно себя заявляет на страницах романа? Для начала рассмотрим содержание беседы «светлых» действующих лиц романа с одним из мрачных персонажей, а именно отставного майора Форова и священника Евангела Миневрина с Иосафом Висленевым. Коснувшись трактата Л. Фейербаха «Сущность христианства», упомянутые лица заспорили. В финале стихийно возникшей дискуссии Висленев выразил мысль, что «дела милосердия ведь возможны и без христианства». На что ему было сказано его оппонентами: «Возможны, да, не всяк на них тронется из тех, кто нынче трогается… Да, со Христом-то это легче… А то "жестокие еще, сударь, нравы в нашем городе"… А со Христом жестокое-то делать трудней». В ответ на это Висленев вопрошает своих собеседников: «Скажите же, зачем вы живете в такой стране, где, по-вашему, все так глупо, где все добрые дела творятся силой иллюзии и страхов?» В последнем вопросе как раз и замаячили те самые искомые контуры мнимого добра, которые и спровоцировали в России само революционное брожение. Почему? А потому, что Иисус Христос как регулятор жестокости, конечно же, не мог не возмутить молодые умы, не мог не толкнуть их к поиску иного порядка жизни. Иначе говоря, не могла покориться человеческая душа тому, что глупость и жестокость – неизбежные спутники русской жизни, что их лишь следует по мере сил урезонивать (удерживать) с помощью Христа. Другое дело, что Висленев «роскошью знания» никак не обременен, наоборот, он готов, по его словам, от нее совсем отказаться. Но во имя чего? Ему лично «нужна польза» или в пределе нужна лишь «легкая жизнь». Но идем далее. В контексте темы исследования внимание также привлекает весьма подробное письмо Андрея Ивановича Подозерова Глафире Бодростиной, натужно пытающейся, в свою очередь, обратить его в собственную веру – в веру «успешного светского человека». Но что ей отвечает на это в письме «хороший» человек? Вместо того чтобы четко и ясно показать ей ошибочность ее же воззрений на жизнь человека, он ловко уклоняется от этого совершенно естественного в данной ситуации и даже явно необходимого доброго дела, ссылаясь на личную непритязательность и даже на «узы» собственного эгоизма. В данном случае, как выразилась сама Бодростина: «Он бежит меня и тем лучше». То есть Подозеров из побуждений мнимого добра как раз и отталкивает от себя главное лицо романа, по воле которого и готовятся все будущие ужасные злодеяния. Другими словами, Андрей Иванович либо, простите, просто глуп и невежественен, либо он все-таки лукав. Последнее предположение автору настоящего очерка представляется наиболее уместным и соответствующим самой сути романа, которая, как ее ни прячь, прямо указывает на истовое стремление новых русских людей к революции как к мощнейшему средству личной поживы. Видимо, поэтому-то и не случаен исход романа, в котором Глафира Васильевна Бодростина, избегнув судебного преследования, так и не достигает при этом цели личного обогащения и даже попадает в полную финансовую зависимость от своего бывшего секретаря Генриха Ивановича Ропшина, ставшего ее законным супругом и одновременно единоличным распорядителем состояния ее зарезанного мужа. Но, как говорится, «еще не вечер». Она еще достаточно молода, а масштаб ее притязаний изначально весьма велик. Да, пока ее сдерживают обстоятельства смерти первого мужа, но со временем она, скорее всего, перестанет бояться их и наверняка начнет новый поход в революцию. Впрочем, главное и не в ней самой. Главное в том, что на ее примере очевидна сама тенденция, которую ярко формулирует Иосаф Висленев: «Кто мы и что мы? Мы лезем на места, не пренебрегаем властью, хлопочем о деньгах и полагаем, что когда заберем в руки и деньги, и власть, тогда сделаем и "общее дело". но ведь это все вздор, все это лукавство, никак не более, на самом же деле теперь о себе хлопочет каждый.» Поэтому-то роман «На ножах» Н. С. Лескова, видимо, вопреки пониманию его своим автором есть в целом объективный рассказ о самых конечных задачах русской революции как она есть на самом деле, и ничего более. Другими словами, революция в России далеко не вчера началась и далеко не сегодня скончается.