Обретение крыльев - Сью Кидд

На кровати, разметавшись от жары, спала Скай. Я посмотрела, как она шарит руками по месту, где обычно лежала мама, потом задула свечу и глядела, как в темноте исчезает дымок. Завтра я должна незаметно положить письмо в пачку, которую отправят на почту, в надежде, что никто не станет его рассматривать.

Скай пела во сне на языке, напоминающем креольский диалект, и мне вспомнилась горсть риса, которую она рассыпала на могиле, чтобы дух матушки попал в Африку.

Африка. Это единственное место, где будет обретаться матушка, где бы ни жили мы со Скай.

Каждый день я просыпалась опустошенная и печальная. Кэтрин дала время на сборы до первого октября, но мы не нашли никого, кто бы принял двух сестер, изгнанных квакерами. В доме Лукреции теперь было полно детей. Улицы наводнили написанные от руки листовки, наклеенные на фонарные столбы и дома и валявшиеся на земле. Бросались в глаза вульгарные заголовки: «ВОЗМУТИТЕЛЬНЫЙ ПОСТУПОК: среди нас живет ярая аболиционистка». И ниже – письмо Нины в «Либерейтор» во всей красе. Нам не открыли бы двери даже самые дешевые пансионы.

Я была на грани отчаяния, когда пришло письмо без имени отправителя и адреса.

29 сентября 1835 года

Дорогие мисс Гримке,

если у вас хватает смелости сидеть на скамье для чернокожих, то, вероятно, пока не найдется более подходящего жилья, вы сочтете удобным разделить с нами кров. Мы с матерью не можем предложить вам ничего, кроме кое-как обставленной мансарды с окном и трубой для обогрева посредине. Так что добро пожаловать. Просим вас никому не рассказывать о нашей договоренности, в том числе и вашей нынешней хозяйке Кэтрин Моррис. Ждем вас на Ланкастер-роу, дом 5.

Искренне ваша,

На следующий день мы простились с прежней жизнью и, не оставив адреса и не попрощавшись, приехали в экипаже в крошечный кирпичный домик, в бедную округу, где жили в основном белые. Перед фасадом стоял покосившийся деревянный забор с цепью на воротах, и нам пришлось тащить чемоданы к задней двери.

Слабо освещенная мансарда заросла паутиной, когда внизу разожгли камин, в ней стало удушающе жарко и запахло древесным дымом, но мы не жаловались. У нас появилась крыша над головой, и мы вместе. У нас были друзья, Сара Мэпс и Грейс.

Сара Мэпс получила хорошее образование, возможно лучшее, чем я. Окончила городскую академию квакеров для свободных чернокожих. Потом она расскажет мне, что уже в детстве знала о своей единственной миссии – основать школу для чернокожих детей.

– Мало кто понимает, что можно так верить в свое призвание, – сказала она. – Большинство людей, даже моя мать, считают, что я принесла чересчур большую жертву, не выйдя замуж и не родив детей, но мои ученики – это и есть мои дети.

Я-то хорошо понимала. Как и я, она любила книги и хранила самые ценные тома на полке в маленькой гостиной. Каждый вечер прелестным певучим голосом читала вслух своей матери Мильтона, Байрона, Остен и продолжала читать даже после того, как Грейс засыпала в кресле.

Повсюду в доме на вешалках висели шляпы разной степени готовности, их наброски лежали на столах или торчали из рамы зеркала у входной двери. Грейс мастерила огромные шляпы, украшала перьями и продавала магазинам. Она сама, как квакерша, не могла носить подобные наряды. Нина считала, что Грейс занимается не своим делом, но я думаю, у той талант художника.

Первую неделю мы наводили порядок в мансарде. Вымели пыль и пауков, вымыли окно. Потом отполировали рамы двух узких кроватей, стол, стулья и скрипучее кресло-качалку. Сара Мэпс принесла нам домотканый коврик, яркие лоскутные одеяла, дополнительный стол, фонарь и маленькую книжную полку для наших книг и журналов. Под карнизы мы воткнули ветки вечнозеленых растений для свежести и развесили одежду на стенных крючках. На стол я поставила оловянную чернильницу.

К началу второй недели мы заскучали. Сара Мэпс сказала, что нам надо стараться уходить и приходить незаметно, ибо соседи не потерпят расового смешения. Однажды на выходе из дома нас встретила группа мальчишек-хулиганов, они бросались в нас камнями и обзывались: «Друзья негров, друзья негров!» На следующий день переднюю часть дома закидали тухлыми яйцами.

Начиная с третьей недели мы стали затворницами.

Наступил ноябрь, я занималась тем, что вышагивала по овальному коврику и на ходу перечитывала книги и старые письма. Так я спасалась от меланхолии, что преследовала меня с детства. Казалось, подобным образом я смогу удержать свои позиции, а сойдя с коврика, упаду в бездну.

До отъезда из дома Кэтрин пришло письмо от Подарочка с вестью о смерти Шарлотты. Каждый раз, читая его – так часто, что Нина грозилась спрятать письмо, – я думала об обещании освободить Подарочка. Оно терзало меня всю жизнь, и теперь смерть Шарлотты ужесточила обязательство. Я говорила себе, что старалась сделать это – да, старалась. Сколько раз писала матери, умоляя разрешить мне выкупить Подарочка, чтобы освободить! Она даже не рассматривала мои просьбы.

Как-то утром сестра пыталась с помощью остатков краски изобразить голую иву за окном, а я вышагивала по коврику проторенной тропой и вдруг остановилась, уставилась на чернильницу. Несколько мгновений я смотрела на нее. Кругом царил хаос, но здесь стояла чернильница.

– Нина! Помнишь, как мама заставляла нас часами писать извинения? Что ж, я собираюсь написать одно… настоящее извинение за антирабовладельческий курс. Ты тоже можешь написать… Мы обе можем.

Она смотрела с удивлением, а у меня уже сложился план.

– Надо обращаться к Югу, – продолжила я. – Мы южане… Мы знаем рабовладельцев, ты и я… Мы можем поговорить с ними… не отчитывать их, а взывать к ним.

Нина повернулась к окну и, казалось, стала рассматривать иву, но через секунду посмотрела на меня блестящими глазами:

– Мы напишем памфлет!

Сестра поднялась и вступила в четырехугольник света на полу, падающий от окна.

– Мистер Гаррисон напечатал мое письмо и, может быть, опубликует наш памфлет и разошлет его по всем городам Юга. Но не надо адресовать его рабовладельцам. Они не станут нас слушать.

– Тогда кому?

– Мы напишем южному духовенству и женщинам. Мы натравим на них проповедников, их жен, матерей и дочерей!

Я писала в постели, положив на колени доску и завернувшись в шерстяную шаль, а Нина в старом, отороченном мехом капоре склонилась над маленьким столом. В холодной мансарде скрипели перья, и в сгущающейся темноте перекликались козодои.

Всю зиму печная труба наполняла мансарду жаром, и Нина распахивала окно, впуская ледяной воздух. Мы писали, изнемогая от жары или дрожа от холода, но почти никогда не чувствуя себя комфортно. И вот памфлеты почти закончены. Мой – «Послание духовенству южных штатов» и Нинин – «Воззвание к христианкам Юга». Она занялась женщинами, а я – духовенством, что мне казалось парадоксальным, учитывая, как плохо ладила с мужчинами я и как хорошо – она. Нина уверила меня, что было бы еще более странно, напиши она о Боге, с которым ладила хуже, чем я – с мужчинами.

Мы раскритиковали все аргументы Юга в пользу рабства и решительно отвергли их. Я исписывала страницу за страницей. Так радостно было писать без колебаний, писать о том, что назрело, писать с дерзостью, обычно мне неприсущей. Иногда я думала об отце и горьком признании, которое он сделал в конце жизни. «Думаешь, мне не противно рабство, так же как и тебе? Или я не понимаю, что алчность помешала мне прислушаться к голосу совести?» Но в основном за этим сочинением меня преследовали мысли о Шарлотте.

Внизу на кухне Сара Мэпс и Грейс подбрасывали дрова в старую печь, изрыгающую клубы копоти. Вскоре мы почувствовали запах варившихся овощей – лука, пастернака, свекольной ботвы. Собрав дневную работу, мы спустились вниз.

Сара Мэпс повернулась к нам, вся в клубах дыма.

– У вас появились новые страницы? – спросила она, и ее мать, месившая тесто, прервалась на секунду, чтобы услышать ответ.

– Сара принесла последние страницы, – объяснила Нина. – Сегодня она дописала последнюю фразу, а я рассчитываю закончить свою работу завтра!

Сара Мэпс захлопала в ладоши, как она, наверное, делала в классе перед детьми. У нас вошло в привычку собираться после еды в гостиной, где мы с Ниной вслух читали наши последние пассажи. Иногда Грейс так впечатлялась рассказами очевидцев о проявлениях рабства, что прерывала нас восклицаниями: «Какая мерзость! Неужели они не понимают, что мы тоже люди? Да не оставит нас милость Господня!» В конце концов Сара протягивала матери рабочую корзинку, чтобы та могла заняться шляпой.