Обретение крыльев - Сью Кидд

– А теперь мы кое-куда пойдем, – сообщила я, покончив с покупками, – и я не хочу, чтобы ты говорила об этом маме, Гудису или кому-то еще.

У дома Денмарка мы остановились и стали смотреть на облупленную штукатурку. Я пришла сюда через несколько месяцев после линчевания Денмарка, дверь открыла незнакомая мне свободная чернокожая женщина. Она сказала, что дом купил ее муж у города, и добавила, что ничего не знает о судьбе Сьюзен Визи.

– Ты всегда поешь о том, что мы должны знать, откуда родом. – Я указала на дом. – Здесь жил твой папа. Его звали Денмарк Визи.

Пока я рассказывала о нем, Скай смотрела на крыльцо. Я сказала, что он был плотником, большим отважным человеком, умнее любого белого. Рассказала, что рабы Чарльстона называли его Моисеем и что он жил ради нашего освобождения. Поведала также о пролитой им крови, с чем уже давно примирилась.

– Я знаю о нем. Его повесили, – ответила Скай.

– Будь у него возможность, он называл бы тебя дочерью.

Мы только погасили свечку, и тут раздался матушкин шепот:

– Что стало с деньгами?

Я вытаращила глаза:

– С какими деньгами?

– Которые я скопила, чтобы купить нам свободу. Что с ними стало?

Скай уже крепко спала, посапывая во сне. Услышав наши голоса, она заворочалась и что-то забормотала. Опершись на локоть, я взглянула на матушку, лежащую между нами:

– Я думала, ты взяла их с собой.

– В тот день я продавала капоры. Зачем бы мне понадобилось таскать деньги в кармане?

– Не знаю, – прошептала я. – Но их нигде нет. Я повсюду искала.

– Они все время были у тебя под носом. Будь деньги змеей, укусили бы тебя. Где первое лоскутное одеяло, которое ты сшила, – с красными квадратами и черными треугольниками?

Могла бы и догадаться.

– Я храню его на раме с другими одеялами. Так ты спрятала деньги там?

Мама откинула одеяло и вылезла из кровати, я со свечкой заковыляла за ней. Скай села в кровати.

– Давай вставай, – велела ей матушка. – Мы собираемся опустить раму с одеялами.

Скай со смущенным видом приблизилась к нам, а я взялась за веревку и опустила раму под громкий скрип колесиков шкива.

Матушка рылась в стопке одеял, пока не нашла одно в самом низу. Встряхнула его, и комната наполнилась запахом старого тряпья. Потом залезла под подкладку, пошарила там рукой. И, ухмыляясь, вытащила тонкую пачку, затем еще пять – все они были завернуты в муслин и перевязаны полуистлевшими бечевками.

– Ну-ка посмотрите сюда!

– Что ты нашла? – спросила Скай.

И мы рассказали ей о матушкиной работе на стороне, а потом закружились по комнате. Внимательно рассмотрев наше сокровище, мы положили деньги на раму, и я подняла ее к потолку.

Скай снова уснула, а мы с матушкой лежали с широко открытыми глазами.

– Завтра прежде всего перевяжи пачки новой бечевкой и зашей в одеяло, – попросила мама.

– Но их не хватит, чтобы выкупить нас всех.

– Знаю, мы их пока придержим.

Наступила ночь, и я начала дремать. Но перед тем как отключиться, услышала мамины слова:

– Я не надеюсь освободиться. Для меня единственный способ стать свободной – освободить вас.

13 апреля 1828 года

Дорогая Нина,

в прошлом месяце Израэль после долгих раздумий сделал мне предложение. Ты удивишься, узнав, что я ему отказала. Он не поддержал меня в желании получить духовный сан, по крайней мере будучи его женой. Как могла я выбрать человека, требующего, чтобы я отказалась от стремления реализовать себя? Я решила остаться верной себе.

Видела бы ты его. Он не может примириться с тем, что увядающая женщина средних лет предпочла ему одиночество. Ему, уважаемому всеми, красивому Израэлю. Услышав ответ, он спросил, не больна ли я и в себе ли я. Пытался втолковать всю серьезность моей ошибки. Сказал, что мне следует хорошо подумать. Настаивал на том, чтобы я поговорила со старейшинами. Будто эти люди знают, что у меня на душе.

Люди с Арч-стрит, как и Израэль, не понимают причин моего отказа. Считают, что я эгоистична и веду себя неправильно. Разве это так, Нина? Неужели я глупа? За все эти недели он ни разу не навестил меня. Я безутешна. Боюсь, что совершила самую большую ошибку в своей жизни.

Хотелось бы уверить тебя в своей решительности и стойкости, но на самом деле мне страшно, тоскливо и одиноко. Такое чувство, будто он умер, и, думаю, в каком-то смысле это правда. У меня не осталось ничего, кроме странного трепета в сердце, который напоминает, что я пришла в этот мир ради некоего свершения. Не думаю, что мне стоит оправдываться за этот трепет или за то, что он так же дорог мне, как Израэль.

С надеждой и благословением думаю о тебе и твоем преподобном Макдауэлле.

Помолись за свою любящую сестру.

Я отложила перо и запечатала письмо. Было поздно, дом Моттов спал, догорала свеча, за окном царил непроницаемый мрак. Несколько недель подряд я сдерживалась и не писала Нине, но теперь дело сделано, и мне показалось, что настал некий поворотный момент, отказ от того, чем я всегда была для нее: матерью, спасительницей, образцом для подражания. Хватит с меня. Хочу быть самой собой – ее заблуждающейся сестрой.

Лукреция вручила мне письмо от Нины, когда я готовила на кухне пресные лепешки по рецепту Тетки – из пшеничной муки, масла и холодной воды с сахаром. У меня не было кулинарных талантов, но я старалась хоть иногда быть полезной. Стоя над миской с мукой, я распечатала письмо.

1 июня 1828 года

Милая сестра,

не падай духом. Значение брака преувеличено.

Моя новость хотя и не столь печальная, как твоя, но похожа. Несколько недель назад я зашла перед собранием в церковь и потребовала от старейшин отказаться от своих рабов и публично осудить рабство. Все, включая нашу мать, брата Томаса и даже преподобного Макдауэлла, отреагировали так, словно я совершила преступление. Я просила их отказаться от греха, а не от Христа и Библии!

Его преподобие Макдауэлл в душе согласен со мной, но, когда я попросила высказать в публичной молитве то, что он говорит лично мне, он отказался.

– Молись и жди, – повторил он.

– Молись и действуй! – выпалила я. – Молись и говори!

Как могу я выйти за человека, проявляющего подобную трусость?

Мне не остается ничего другого, как покинуть его церковь. Я решила пойти по твоим стопам и стать квакершей. Правда, с содроганием думаю об отвратительных платьях и убогих молитвенных домах, но свой выбор я сделала.

А Израэлю – скатертью дорога! Утешайся сознанием того, что мир держится на трепете твоего сердца.

Дочитав письмо, я отодвинула стул от соснового стола и села. В воздухе носилось мучное облачко. Нас с Ниной непостижимым образом сближало еще и то, что мы почти одновременно испытали одинаковую боль. «Скатертью дорога», – писала она про Израэля, но это было горько. Я боялась, что не разлюблю его до конца жизни, что всегда буду сожалеть о несостоявшейся жизни с ним в Грин-Хилле. Я мучительно тосковала по ней, это бывает, когда идеализируешь жизнь, от которой отказался. Но, размышляя, я понимала: прими я предложение Израэля, все равно пожалела бы. Просто я выбрала сожаление, с которым легче примириться. Я предпочла жизнь, которая оказалась мне ближе.

Почти два года я безуспешно боролась за признание себя пастырем. В итоге, устав, занялась благотворительностью в детском приюте, чтобы склонить на свою сторону квакерских женщин. Я проводила почти все вечера за чтением квакерских молитв и вся пропахла парафином. Но больше всего я страдала из-за своей подчас сбивчивой речи на собраниях. Волнение перед публичным выступлением всегда усугубляло заикание, и мистер Бетлман громко жаловался на мое «неразборчивое бормотание». Считалось, что священнику не обязательно в совершенстве владеть риторикой, однако все наши пастыри были потрясающе красноречивыми.

В конце концов я обратилась к врачу в надежде, что меня вылечат, но он напугал меня разговорами об операции, при которой подрезают корень языка и удаляют лишнюю ткань. Я ушла от него, решив никогда не возвращаться. Той ночью я не могла заснуть, сидела на кухне с чашкой теплого молока с мускатным орехом, снова и снова повторяя «Злой Уилли Уигл», короткую скороговорку, которую Нина заставляла меня талдычить в детстве.