Ефим Сегал, контуженый сержант - Александр Соболев

-    Смелый ты парень, смелый, - нарушил молчание Зарудный, - или... ты, случайно, сам не того?.. Не взыщи, говорю тебе «ты», как сынку по годам... Ты, Сегал, сам не подослан ко мне? - Зарудный смотрел на Ефима недобро, недоверчиво.

От неожиданности Ефим поначалу лишился дара речи, а потом расхохотался. Хохотал долго, до слез. Зарудный сперва уставился на него с удивлением, а потом и сам рассмеялся - басисто, раскатисто.

-    Ты что хохочешь? - спросил он Ефима, все еще смеясь.

-    А вы?

-    На тебя глядя.

- Григорий Афанасьевич! Григорий Афанасьевич! Помилуйте, какой же я стукач?! Выходит, и вас, бывшего чекиста, до смерти напугали? Каково, а?!

Стыд и досада промелькнули в глазах Зарудного.

-    Каково, а? - повторил он глухо. - Действительно, напуганы мы все здорово, что и говорить... Мне-то лучше многих известно, как у нас могут извести человека ни за понюшку табаку... Видишь, Сегал, видишь, я тебе поверил, вон какую крамолу несу!.. Знаешь, ведь я в тридцать седьмом побывал на Лубянке. Посчитали мне там ребра по высшей чекистской выучке. Слава Богу, отпустили. Не потому, что придраться было не к чему, там и без всякой причины могли просверлить дырку во лбу. Выручил старый сослуживец по ЧК. Совесть, стало быть, еще не потерял.

Ефим замер, боясь спугнуть Зарудного, он понял: быть может, впервые за многие прожитые годы бывший чекист так откровенен с чужим человеком.

-    Знаешь, Сегал, - словно читая мысли Ефима сказал Зарудный, - то ли ты мастак к душам отмычки подбирать, то ли время пришло облегчить мне душу... Как ты мне язык развязал - не пойму.

Он несколько раз затянулся папиросой, молчал. Ефим не торопил его, не сомневался: Григорий Афанасьевич продолжит разговор. Теперь ему так же необходимо исповедаться, как Ефиму услышать его исповедь.

-    Верно ты сказал, сынок, - заговорил Зарудный, - и мерзкого, и страшного в нашей стране хоть косой коси - не выкосишь, а выкосишь, что толку? Корни останутся, и опять двадцать пять... - он снова умолк, устремил взгляд вдаль, сморщился, словно от боли. - А посеяно зло давно... Вот сейчас я тебе кое-что расскажу, а ты послушай да посуди: так мыслит старик или не так. - Зарудный поудобнее уселся в единственное в комнате старое кожаное кресло, закурил вторую папиросу. По всему было видно: готовится он к длинному повествованию.

-    Закуривай, Ефим, угощать мне тебя больше нечем. Человек я одинокий, лишних продуктов дома не держу. Да и где их взять - лишние? Так что дыми... Начну издалека.

Жил я смолоду в Питере, работал на Путиловском токарем. Участвовал в революции в 1905 году, активистом был. Потом отошел от рабочего движения, но большевикам сочувствовал. Ты, наверно, знаешь их лозунги тех лет: общество без богатых и бедных, равенство и братство для трудящихся... Как было не пойти за большевиками? Я, к примеру, Ленину верил больше, чем Иисусу Христу, большевикам - пуще, чем всем святым и апостолам... Ну а потому еще в июле семнадцатого, мне было тогда под сорок, вступил в военизированный рабочий отряд, а 25-го октября принимал участие в штурме Зимнего. Сказать тебе по правде, штурмовать там нечего было. Шарахнула «Аврора» по Зимнему холостым, напугала до смерти сопливых юнкеров - они охраняли Зимний. Хлынули мы туда - вооруженные рабочие, матросы, растеклись по мраморным ступеням, по залам.... Где уж было юнкерам сопротивляться? Распахнули мы царские палаты, а там - полумертвые от страха, министры Керенского. Взяли их под арест тепленьких... Вот пожалуй, и вся революция. Было то вечером, а утром, - Зарудный иронически улыбнулся, - помнишь, как там у Маяковского написано? Вроде бы так:

Дул, как всегда, октябрь ветрами,

Рельсы по мосту вызмеив,

Гонку свою продолжали трамы

Уже при социализме...

Ой, как нагрешил поэт против правды! Где он взял социализм тогда? Между прочим, настоящего социализма у нас и теперь в помине нет... Да Бог с ним, с Маяковским, нафантазировал - на то и поэт. Хуже, когда в наших исторических книгах врут как ни попало: дескать, героические рабочие и матросы в жестокой схватке... с кем?! - произвели Октябрьскую революцию. Не было против кого геройствовать. Я так думаю: был тогда обыкновенный государственный переворот, одни отняли власть у других в одночасье. А уж вот потом, после Октября, был и героизм, и несметные жертвы, и все такое.

Ты, конечно, слыхал про Кронштадтский мятеж? Наша история бает: кронштадтские матросы взбунтовались-де против Революции, посягнули на молодую Республику Советов. Именем Революции было приказано мятежников уничтожить... Тогда я не сомневался в правильности приказа Ленина. Мы, красногвардейцы, мятеж подавили, мятежников истребили... В том кровавом побоище были убиты все восставшие, начисто, все до единого, и совесть меня тогда не грызла: мол, не поднимай, контра, руку на революцию... Много позже, когда довелось-таки узнать правду, горько раскаялся... Ох, и стыдно было мне и за Ленина, и за себя, Григория Зарудного. И черепа сносил, и штыком порол... А знаешь, чего кронштадтцы требовали? Настоящей народной власти, не липовой, не под большевистским диктатом, какая она есть и сейчас... Вот тебе частичный ответ на твой вопрос: откуда они - несправедливость и жестокость? Значит, оттуда.

Зарудный тяжело поднялся с кресла, подошел к книжному шкафу, достал альбом в плотном зеленом переплете.

-    Здесь я собрал фотографии за многие годы, вот гляди, - он указал на фотокарточку, пожелтевшую от времени, с которой смотрел снятый во весь рост военный: рослый, плечистый молодой мужчина с красивыми темными глазами, копной черных волос. - Узнаешь? Это я двадцать три года назад, в самом начале службы в ЧК. Гляди, каким был орлом! Когда организовали ЧК, меня, как проверенного боевого товарища, направили туда на оперативную работу... Сколько я тогда перешлепал народу - счету нет! Как же - враги революции! Виноват, не виноват - некогда выяснять! К стенке! Гляжу я теперь на того Григория Зарудного - и не знаю, куда от стыда старые глаза свои прозревшие девать. Мне в ту пору, Ефим, человека было убить - что муху раздавить, а то и проще. Революция требует жертв - о чем еще разговор?! Наганы работали день и ночь, можно сказать до полного накала. Правильно оно, нет ли, - задумываться вроде и не к чему было... Только задуматься все-таки пришлось.

Зарудный показал Ефиму фотографию: пять бравых чубатых молодцев при наганах, среди них - Зарудный.

—    Наша опергруппа. Усатый рядом со мной — Бружас, латыш... Как-то мы получили задание: арестовать братьев Леваневских, Петра и Александра, — членов подпольной контрреволюционной организации. Сколько лет прошло, а я их имена помню. Почему — ты поймешь. Петр - бывший офицер царской армии, Александр — бывший чиновник. Офицер болел туберкулезом и при новой власти нигде не работал. Александр служил в каком-то учреждении. Жили оба с матерью и молоденькой сестрой в небольшом особнячке на Петроградской стороне. Отправились мы за Леваневскими, как водится, около полуночи. Постучали. Женский голос спрашивает: «Кто там?» Отвечаем: «ЧК, открывай!» Открыла девушка лет девятнадцати, спрашивает: «Что вам, господа, угодно?» Мы молча, мимо нее, в дом. Нам навстречу старая женщина, видно наспех одетая, вроде в халате, и тоже: «Что вам угодно?» Бружас к ней: «Где братья Леваневские?» У нее, наверно, от страха голос пропал, шепчет: «Петр тяжело болеет, он в спальне. Александр после работы поехал в Сестрорецк, проведать мою сестру, свою тетю. Там и заночует». Бружас сразу за наган: «Врешь, старая стерва, говори, где спрятался Александр Леваневский? Ну!» Молоденькая заслонила собой мать: «Не имеете права размахивать наганом! Что вам от нас надо?» Бружас отшвырнул ее, а нам скомандовал: «Отыскать врага революции Александра Леваневского! Зарудный, останься при мне!»

Мы с ним вошли в спальню, чуть освещенную керосиновой лампой под абажуром. На деревянной кровати лежит с открытыми глазами мужчина, бледный, кожа до кости - ни дать, ни взять, покойник. На вид - лет сорок, может, капельку побольше. Бружас к нему: «Вы Петр Леваневский?» Тот еле губами шевелит: «Я», - говорит. «Одевайтесь! Именем Революции вы арестованы». Тот едва слышно спрашивает: «За что? Почему?» У Бружаса аж слюни брызнули и вроде как шерсть на холке поднялась: «Одевайся, контра, кому сказано! Ты там у нас узнаешь, «за что» и почему». Тут вбегает в комнату та девушка, сестра его, кричит: «Не смейте трогать брата! У него недавно горлом кровь шла! Хотите я пойду с вами вместо него? Я сейчас, я оденусь. Будьте милостивы, господа чекисты, пожалуйста!»

Бружас опять отшвырнул ее в угол, как кошку. Сдернул с больного одеяло: «Некогда нам с тобой гоголь-моголь разводить!» Схватил его своей ручищей за ночную сорочку: «Вставай, пока пулю в лоб не получил!» Девушка, не помня себя, кинулась на Бружаса, замолотила кулачками по его плечу, вбежала старушка, на колени повалилась перед Бружасом, рыдает, умоляет: «Ради Бога, не трогайте Петрушу! Ради Бога, он болен, я пойду с вами...»