Ночной снайпер - Фридрих Незнанский

— И кто?

— Некий Сазонов Николай Григорьевич, бывший майор ФСБ, из аналитического управления, ныне директор частного охранного отделения, — торжественно сказал Гера.

— Совпадает… — протянул Турецкий. — И все складывается. Григорьич, как назвал его этот майор Коровин из Катуара, потом Николай, как услышала его имя жена покойного Шайкевича… а все вместе — Николай Григорьевич Сазонов.

— И у него там, в охранном отделении, среди клиентов значится Кольчугин Петр Авдеевич, известный депутат Государственной думы. Лед тронулся, господа присяжные заседатели! Можно выписывать ордер. Или еще не совсем?

— Не гони лошадей, дай собраться с мыслями, — помотал головой Турецкий. — Значит, фоторобот одного из убийц, сбежавших из Швейцарии, подтвердился, так?

— Хорошо рисуют, сволочи, прямо один к одному, — завистливо вздохнул Гера. — Это не наши халтурщики.

— Значит, и фоторобот второго, застрелившего своего напарника Геннадия Михайлова, тоже должен быть достоверным?

— Знамо дело, — подтвердил Гера. — Но, несмотря на всю железную логику твоего построения, пока что-то никто его не узнает.

— Значит, надо расширить поиски! — воскликнул Турецкий. — Чего мы уперлись в спецназ, ФСБ и ГРУ? Есть еще армейский спецназ, а также профессиональные спортсмены, биатлонисты…

— Ну, этот потянет на олимпийского чемпиона, — сказал Гера, просматривая ленту из факса… Стоп! Александр Борисыч, с тебя пол-литра! В смысле, загранкомандировка. Ты смотри, что получается!

Он оторвал ленту и выложил ее перед Турецким.

— Пока ничего не вижу…

— Память у тебя… смотри, видишь этот исходящий звонок? А теперь посмотри этот милицейский протокол о подрыве машины нашего народного депутата Кольчугина Петра Авдеевича! Я-то думаю, где я раньше видел эти цифры! Теперь видишь, когда это произошло? Секунда в секунду совпадает!

— Ну уж, до секунды… — усомнился Александр Борисович, глядя на протокол и ленту факса и одновременно набирая номер телефона.

— Именно так. У погибшей старушки на руке были часы, остановившиеся в момент взрыва. Старые часы от Павла Буре, а они всегда ходили как часы…

— Слава, это я, — сказал Турецкий в трубку. — Извини, не до формальностей, важна каждая минута. Пошли своих оперативников по двум адресам, а Гера сейчас привезет тебе постановление о задержании некоего гражданина Сазонова, сам увидишь… Короче, это уже исход дела о гибели помощников депутата Кольчугина.

— Что, раскрутил? — спросил Грязнов. — Схватил за яйца?

— Кажется… Короче, Гера сейчас приедет, все объяснит и покажет.

— Постановление на задержание тоже есть? — строго спросил Вячеслав Иванович. — Не придется потом отпускать? А то уже были такие случаи. Их отпускали, а потом снова ищи-свищи.

— Здесь другой случай, Слава, нельзя терять ни секунды.

Леха забрался на крышу дома напротив офиса Николая Григорьевича, что на Сретенке, выбрал там позицию за дымоходной трубой, огляделся, зафиксировал стоявшую внизу «девятку» Мамонта и — замер…

Он заметил, как из окна дома, который стоял вплотную и рядом и был на пару этажей выше, на него молча смотрел, держа палец во рту, темноглазый малыш лет пяти. Просто смотрел. Никого не звал, никому пальцем не показывал. Наверно, был один дома. Их разделяло не больше десяти метров, и Леха решил ему подмигнуть, скорчить рожицу. Мальчик заулыбался. Но от окна не отошел.

Леха перевел взгляд вниз, на двери офиса охранного агентства, и — вовремя.

Сначала оттуда вышел Мамонт с двумя огромными сумками, спустился с крыльца, а уж потом следом за ним вышел, оглядываясь, Николай Григорьевич, который тоже что-то нес. Похоже, они переезжали. И при этом очень спешили. Леха сначала навел карабин на лоб Мамонта и, задержав дыхание, нажал на спуск.

Мамонт как стоял возле машины в ожидании шефа, так и осел на асфальт, потом завалился на спину.

Увидев это, Николай Григорьевич заметался, сразу сообразив, что происходит. Он стал прятаться за прохожими, которые лишь вскользь обращали внимание на упавшего — мало ли, с кем не бывает? — и шли себе дальше. Николай Григорьевич, по-видимому, порывался вбежать назад, в свой офис, но понимал, что там, на крыльце, его уже ничто и никто не прикроет, и начал что-то кричать, взывая к прохожим. Наконец на его метания и крики о помощи обратили внимание, люди стали оглядываться, никто ничего не понимал, а одна старушка о чем-то участливо его спросила. Наконец какой-то высокий парень со спортивной сумкой оттолкнул его от себя, видно посчитав непристойными приставания Николая Григорьевича, поймавшего его за рукав — на улице и средь бела дня.

Всего-то на пару десятых секунды открылся Николай Григорьевич, и этого оказалось достаточно, чтобы он тоже рухнул под ноги прохожих, в нескольких метрах от своего мертвого телохранителя.

Леха поднялся на колени, глянул в сторону окна, где только что на него смотрел мальчик. Теперь он был не один. Рядом с ним стояла девочка лет трех, схожая с братиком и тоже державшая палец во рту.

Леха оставил винтовку на крыше, спустился и пошел, не оглядываясь, мимо зевак, столпившихся над двумя мертвыми телами — еще недавно всесильного Николая Григорьевича Сазонова и его верного телохранителя по кличке Мамонт, по имени Толя, чью фамилию Леха теперь никогда не узнает.

Навстречу Лехе бежали омоновцы в масках, но он шел прямо на них, не сворачивая, будь что будет, и один из них досадливо его оттолкнул:

— Не путайся под ногами!

Леха шел дальше по улице, готовый теперь к чему угодно, в том числе и ко встрече с судьбой, какой бы она ни была. И она предстала перед ним в виде двух следователей по особо важным делам Генеральной прокуратуры, вышедших из только что подъехавшей машины.

— Гражданин Корнеев? — вежливо спросил старший из них по возрасту. — А мы вас тут какой день разыскиваем.

Второй, помоложе, взглянул на фоторобот.

— Ну вылитый! — сказал он, протягивая рисунок Лехе. — Узнаешь себя? В Швейцарии не только часы и шоколад первоклассные, но и криминальные художники.

— Вы арестованы, — сказал Турецкий Лехе, кивнув на оперативников из МУРа. — И не вздумайте сопротивляться!

Леха и не сопротивлялся. Он сам протянул руки для наручников и, как только они защелкнулись на его запястьях, почувствовал нечто вроде освобождения от беспутной своей жизни.