Песня любви - Диана Гроу

В последнее время его перестали мучить ночные кошмары. Этот страшный сон приснился ему лишь однажды, и, проснувшись, Бьорн понял, что жуткое видение Йормунганда было связано с переплетенными змеями браслета Гуннара. Он очень удивился, как ему это не пришло в голову раньше. Впрочем, раньше у него не было столько времени для размышлений. Осознав это, он стал вспоминать и анализировать прошлое.

Возможно, тот факт, что он едва не утонул вместе с Рикой на Аэфоре, отослал его к давнему полузабытому случаю, но теперь он мог объяснить и другую часть своего кошмара. Воспоминание, слишком болезненное, чтобы его воспринять, четко всплывало в его сознании.

Он рассказал Рике, что в тот далекий день он тонул и Гуннар спас его, но теперь он осознал, что это было не так. Это брат столкнул Бьорна в воды фьорда и удерживал его голову под водой. Он только потому остался жив, что мертвой хваткой вцепился в руку брата и тот понял, что он может утянуть его за собой. Он забрался в лодку по руке ошеломленного Гуннара. Потом, очевидно, сработала защитная реакция, его мозг изменил ход событий и Бьорн в благодарность за спасение принес клятву верности старшему брату. Со временем он уверовал в эту версию случившегося. Однако после того как Фенрис Пешеход фактически признался в том, что Гуннар заплатил ему за убийство их отца, Бьорн понял, что означал кошмарный сон: он нес сообщение о том, что именно Гуннар убил их отца.

Клятва верности сохранила ему жизнь, так как делала его полезным Гуннару. Теперь при одной мысли об этом его начинало тошнить, как от прогорклого козьего молока. Если бы он сейчас находился в Согнефьорде, то наплевал бы на эту клятву и отбросил ее, как старый рваный плащ.

К несчастью, он сейчас был далеко от Согне. Время сна теперь стало для него благодатным прибежищем, потому что бодрствование было достаточно серьезным испытанием.

Окно в его камере располагалось слишком высоко, чтобы в него выглянуть, но оно все-таки давало свет, а если шел дождь и ветер дул в нужную сторону, то в него залетали освежающие брызги. Когда такое случалось, Бьорн скидывал свои лохмотья и давал небесной влаге смыть с тела грязь, с которой уже приспособился жить.

Раз в день прорезь в двери открывалась, чтобы можно было забрать ночной горшок и оставить кусок заплесневелого хлеба и немного затхлой воды. То ли тюремщику было запрещено с ним разговаривать, то ли он вообще не мог говорить, Бьорн так и не узнал. Так что Бьорн уже давно не слышал человеческого голоса.

Он начал разговаривать сам с собой, сознавая, что с ним происходит, но не сдерживал себя. Он стал вырезать на стене руны, чтобы не сойти с ума. С голодом он мог справиться, но безумие… Этого он страшился больше, чем Хеля. Одиночество и молчание грозили довести его до сумасшествия.

И вдруг случилось чудо. Бьорн поглядел в угол камеры. «Чудо» поднялось с колен и стряхнуло пыль с потрепанной одежды. Тюрьма была переполнена, и в маленькую камеру Бьорна пришлось подселить еще одного узника. Он не сомневался, что именно это событие спасло его от буйного помешательства.

— Все еще молишься, Доминик? — спросил он.

— Пока дышу, сын мой, — промолвил маленький священник.

— А твой Бог намерен вызволить нас отсюда?

— Я не прошу его об этом. — В остром взгляде Доминика светился ум. — Я молюсь за тебя. Мне хотелось бы, чтобы Бог освободил твою душу от оков.

— Почему же ты не просишь его о том, чтобы он вызволил меня отсюда? — Бьорн присел на корточки у стены так, чтобы свет падал ему на лицо. Тепло успокаивало его, и на миг перед его мысленным взором возник образ Рики… Она опирается на какой-то обелиск, и по ее щекам текут слезы. Если воображение давало ему возможность ее увидеть, то почему не в более приятном виде? — Если твой Бог освободит меня из тюрьмы, то я с радостью приму его в свою душу.

Лицо священника расплылось в беззубой улыбке.

— Бог неутомим в своей погоне за нами. И для того чтобы уговорить тебя, Всевышний наверняка позаботится о том, чтобы ты освободился.

Бьорн покачал головой:

— Уговорить меня? Если тебя послушать, то получается, что твой Бог похож на страстного любовника.

— Так и есть, — кивнул Доминик. — Причем он любит всех нас и всегда — даже тогда, когда мы меньше всего этого заслуживаем.

Бог, любящий всех без причины?.. Бьорну вера священника показалась неразумной. Неудивительно, что Доминика посадили в тюрьму.

— Что ж, раз мои боги решили оставить меня здесь, я готов предоставить твоему Богу шанс. Я пробовал обращаться ко всем своим богам, даже к Локи. Но они не могут мне помочь, или им все равно, что будет со мной.

— Или они слишком немощны, — заметил Доминик. — Насколько я понял из того, что ты рассказал мне о богах Асгарда, они действуют лишь внутри своего творения. Но Всевышний стоит над сотворенным им миром и все объединяет. За всем сущим, за всем, во что мы верим или о чем думаем, что знаем, и даже за божественным откровением стоит Господь.

Слушая Доминика, Бьорну было несложно понять, чем он так рассердил местных религиозных руководителей. Его Бог был слишком могущественным, чтобы человек мог его воспринять, слишком великим, чтобы его можно было умиротворить молитвами… Словом, он был слишком велик, чтобы его можно было втиснуть в рамки религии.

— Может, и так, — допустил Бьорн. — Но ты должен согласиться, что с моими богами веселей на пиру. Возьми, например, Тора. Вот уж бог так бог: с ним можно посидеть за столом и осушить рог другой.

Бьорн шлепнул себя по бедру и затянул старую застольную песню:

Дуб заветный, боевой, эль тебе принес я крепкий.

Он под песни сварен был, силу их в себя впитал он,

Добрых заговоров радость, звонкость легкую напевов.

— Госпожа моя, я знаю такую лавку, — произнес Аль-Амин. — Она как раз рядом с тем продавцом пряностей из Персии. И фисташки там всегда самые лучшие.

Рика молча кивнула. Она всегда чувствовала невероятную усталость после прогулок к Акрополю, но видеть статую Марса ей было просто необходимо. Странно, почему именно там она ощущала, что Бьорн рядом, словно на несколько мгновений с ним устанавливалась какая-то связь. Она часто задумывалась о том, передается ли ему ее любовь. Конечно, это всего лишь ее фантазия, но Рике так необходимо было в нее верить.

Они миновали Айя-Софию, собор Премудрости Божией. Оттуда доносилось пение — прозрачные бесплотные голоса, которые так ценились византийцами. Это пение считалось возвышенным и чистым, но Рике больше нравилось земное, удалое пение на ее родине. Громкие, не всегда мелодичные песни, звучавшие в длинном доме, были полны жизни и задора. Ей даже в какой-то момент показалось, что она слышит такой разухабистый напев: