Два пера горной индейки - Александр Кузнецов

Отец опять ставил свой экслибрис на книжки. Ему сделали красивую печатку с изображением трех верблюдов среди барханов, а по краям овала надпись: «Из книг Леонида Сервианова», и вот он уже третий день с удовольствием, не спеша, штампует свои книги. Сегодня добрался до энциклопедии Брокгауза и Ефрона, выложил все восемьдесят томов на стол и стулья, прижимает свою печатку к штемпельной подушке, потом зачем-то громко дышит на нее, округлив рот, и с силой прижимает печатку к заглавному листу книги.

Я бросила портфель и прошла на кухню.

— Звонил кто-нибудь? — спрашиваю маму.

— Без конца звонит этот ужасный Генка, — скривилась мама.

— Чем же он ужасен, мамочка? Очень хороший мальчик. И смотри какой преданный, все время звонит, — подзавожу я ее.

— И не говори мне про него! — машет на меня сразу двумя руками мама. — Просто удивляюсь, что ты в нем нашла. Неужели тебе с ним интересно?! Ведь и говорить как следует не умеет по-русски.

— Ничего, мамочка, научится. Он лучше стал. Зато у него абсолютная память и дикие совершенно способности. Я думаю, у него уже сейчас больше знаний, чем у нас всех, вместе взятых. И потом, его пророчат в секретари комсомола.

Мама смотрела на меня с ужасом.

— Это ты серьезно говоришь?

— Какие могут быть шутки? Через десять лет он будет ректором, вот увидишь.

— Я бы не хотела этого увидеть, — поджала она губы, — предпочла бы не видеть. — Мама поставила передо мной тарелку и спросила: — Он что, не русский?

— Нет, почему? Русский. Только он из-под этого... из-под Белгорода.

— Вот именно, — сказала мама, — «из-под». Пошел вон! — закричала она вдруг на Грея, и собака с обиженной мордой удалилась с кухни.

— Ну и что? — Я начала есть поданные мне котлеты с картошкой.

— А то, что, если он станет ректором, все равно никогда не научится есть суп, не хлюпая. А если уступит место женщине, то сделает это не машинально, не сердцем, а головой, ибо это не заложено в нем генами и воспитанием. Он невоспитан, Наташа, и это исправить невозможно. Человек не нашего круга, и будь у него хоть семь пядей во лбу, счастья он тебе не принесет, попомни мое слово.

— Мамочка, ты напрасно волнуешься, я не собираюсь выходить за него замуж, — пожалела я ее.

Я боялась, мама вспомнит Игоря, но у нее хватило такта промолчать. Игорь ей нравился. Когда он стал провожать меня, мама пригласила как-то его зайти, и с тех пор он никогда не ждал меня на улице, приходил прямо сюда, и мы шли на концерт или в кино. Иногда по вечерам мы вместе с мамой, а то и с папой пили у нас на кухне чай.

— Семейная жизнь, моя девочка, — не могла уже остановиться мама, — дело непростое. Поверь моему опыту. Взаимное непонимание возникает не при женитьбе, не тогда, когда происходит так называемая притирка характеров, а значительно позже, лет через двадцать, когда вырастут дети. Если сходятся люди разного круга, то каждый из супругов видит в детях непривлекательные черты чужой для него семьи, иного воспитания. И тогда говорят: «Прямо как твоя мать». Или: «Это перешло к нему от вашей милой семейки». И тут теряется уважение друг к другу. А это трагедия, крах всей семьи. Ты пойми...

— Налей мне, пожалуйста, чаю, — попросила я.

В это время зазвонил телефон, и папа крикнул:

— Наташа, тебя!

Конечно, Генка.

— Привет! — сказал он.

— Привет!

— Ты выйдешь сегодня гулять с собакой?

— Я не могу сегодня, — ответила я.

Генка засопел.

— Предки жмут?

— Не в этом дело. Просто я сегодня не могу, Гена. Слушай, Новиков, — сказала я, — ты можешь научиться правильно есть?

— То есть как это? — опешил он.

— Правильно держать ложку, красиво есть, не хлюпать за столом и не чавкать?

— А я что, чавкаю?

— Не помню. Кажется, нет. Но это не важно. Ты скажи мне, можешь ли ты научиться держать себя за столом как истинный джентльмен?

Мне показалось, он все понял.

— Я научусь всему, — ответил он твердо, — что мне будет нужно. — И потом добавил: — И всему тому, что ты захочешь.

— Вот и хорошо, — засмеялась я, — но сегодня я не могу. Извини. Пока.

— Первое, чему ты его научи, — заговорил папа, когда я повесила трубку, — это разговаривать по телефону. «Наташу можно?» — передразнивает он Новикова противным голосом. Ни здравствуйте, ни до свидания. «Наташу можно?» Ведь он звонит мне, разговаривает со мной, а у меня нет и, я надеюсь, не будет таких знакомых. Я всю жизнь избегал подобного рода людей, старался держаться от них подальше.

— Хорошо, папочка, — отвечаю я вежливо, — мы с ним порепетируем.

— Да уж, пожалуйста, — ворчит отец.

Он у меня умница, понимает, что бессмысленно давить на меня прямо. Умеет найти струнку. Даже Игорь говорил, что во мне слишком много снобизма.

После ужина я лежу на диване и просматриваю последний номер журнала «Иностранная литература». Мама моет посуду на кухне, а отец все ставит свои экслибрисы. Читаю несколько стихотворений, потом короткие заметки о театре и кино, рассматриваю цветные вкладки... О чем я думаю? Совсем не о том, о чем следовало бы сегодня думать. Наперекор разуму и совести. И ничего не могу с собой поделать.

Алексей Алексеевич

Проводив Наташу, я вернулся в парк и сел на тот же самый пень. Закурил. На соседней елке заливался зяблик. Его коротенькая песенка заканчивалась решительным росчерком, будто все им сказано раз и навсегда, сказано категорически и говорить больше не о чем. Но проходило полминуты, и он начинал все сначала.

Я встал и пошел к метро, оно недалеко, на опушке леса. Возле метро пивной бар. А там уже сидят... Счастливчики, освободились от всех проблем. Толкуют, наверное, о хоккее, толкуют многозначительно, безапелляционно, не слушая друг друга, каждый для того, чтобы хоть как-то утвердить свою значимость в этом мире: «Запомни...», «Если хочешь знать...», «Вот я тебе скажу...»

В стеклянной стенке бара я увидел свое отражение — худой, длинный малый с постной рожей и большим портфелем. Ну что ж, заходи, подсаживайся, заводи закадычных друзей, вступай в разговор. Отдыхай. Доставь себе удовольствие. Тебе сказали хоть раз спасибо за то, что ты упираешься как ишак? Будешь проводить время с семьей. Летом вместо того, чтобы везти всю ораву в горы и дрожать там за них, поедешь с Колькой к матери в деревню. На зеленую травку. Ты совсем перестал уделять сыну внимание и мать давно не видел. Семья, наука и немножко работы. Нормативы ГТО будешь принимать. Вышел в пальто, постоял с секундомером, и все дела. Студенты твои жили без тебя, без твоего альпинизма — и проживут. Они в карты будут играть, это им интересно.

Сунув руку в карман, я вытащил горсть мелочи и взял из нее пятак. Тетки с сумками прыгали в турникете, как зайцы: началось время отпусков, надо спешить. Напишу совсем новый текст проекта приказа, вот тебе и выход! Можно же перевернуть проклятую фразу иначе, разбить ее на две части, а лучше просто сделать всю новую «шапку» к приказу.

И вот еще что: программу обучения я усложню. Кроме положенных в альплагере часов на обучение ледовой и снежной технике добавлю часы на передвижение экспедиций по ледникам и на изучение тактики. Для настоящего альпиниста достаточно и этих часов, а для геолога их мало. В этом я убедился, работая с геологами на Памире. Альпинист только проходит по леднику, а нам приходится жить и работать на моренах. Сколько народа погибло, провалившись в трещины ледника! Давно думал ввести занятия по преодолению ледниковых трещин, а сейчас налажу их. Нет худа без добра.

Бумажный голубь, сделанный из проекта приказа, так и лежал у стены. Я поднял его, расправил и сунул в портфель. На кафедре уже никого не было. Открыв дверь, я зажег свет и сел писать новую программу обучения геологов альпинизму в вузе.

— Почему так поздно? Где ты был? — хмуро спросила меня Людмила, когда я вошел в кухню. Она мыла посуду и не обернулась при моем приходе.

— На работе. У меня сегодня был трудный день. — Я тяжело опустился на кухонный стул.

— У меня каждый день трудный, — сказала она, — и после работы я еще бегу в магазин и за Колькой. Не мог прийти вовремя, хоть бы позвонил.

Я промолчал, закурил и стал смотреть в окно. Жена вымыла посуду, разогрела ужин, накрыла молча на стол и поставила передо мной тарелку с жареной картошкой и колбасой. Я ел, а она сидела и смотрела на меня. А потом пододвинулась, обняла одной рукой, поцеловала и сказала:

— Расскажи, что там у тебя.

И я ей все рассказал.

— Я знаю только, что ты у меня хороший и честный человек, — прильнула ко мне Людмила. — И еще мне хотелось бы, чтобы ты был сильным. Ты всегда и был таким. Но вот в последнее время, особенно после гибели этого студента, ты дергаешься, нервничаешь. Дома тебя все начинает раздражать. Это передается и нам. Может быть, поэтому плачет по утрам Катя, капризничает Колька и начинаю кричать я. Ты глава семьи, все исходит от тебя. Мы должны видеть, что ты спокойный и сильный человек. Отец. Раздражаться тебе не к лицу. Как ты поведешь себя, так поведут себя и дети. Ну, а насчет работы, делай так, как тебе лучше.