Два пера горной индейки - Александр Кузнецов

Он ушел, а я села и расплакалась. Давно уже ни слезинки, и вот на тебе...

В дверь заглянули и сразу же закрыли ее. Вытерев слезы, я сказала:

— Пожалуйста! Следующий!

Алексей Алексеевич

Зашел на кафедру, а там меня Наташа Сервианова дожидается.

— Пойдем отсюда, — говорю, — пошли скорее на волю.

— У вас есть время, Сей Сеич?

— Времени теперь у меня сколько хочешь, — ответил я. — Принесла пленку?

— Принесла.

— Давай свою бандуру. Если не возражаешь, посидим на бульваре. Здесь не дадут поговорить.

— Пойдемте, — грустно и покорно согласилась Наташа и отдала мне магнитофон.

Она предложила поехать в Измайловский парк, живет там недалеко. Я охотно согласился, и через полчаса мы шли пустынной аллеей мимо оврага. В глубине его лежали остатки почерневшего снега. А лес и синее небо с упругими облаками изо всех сил хотели выглядеть уже летними.

Заливалась овсянка, барабанил дятел, даже кукушка была уже здесь. Мать говорила в детстве, если кукушка прилетает на голый лес, недобрый признак, быть неурожаю. Однако лес начал зеленеть. У березовой рощи издали белые стволы проглядываются еще целиком, но кроны тронуты легкой зеленцой. Корявые дубы смотрелись на фоне неба черными, неживыми. Сразу и не поймешь, что за деревья, пока не посмотришь на землю и не увидишь свернувшихся дубовых листьев.

— Я все больше и больше убеждаюсь, — говорила Наташа, — что Игорь был необыкновенным человеком. Просто мы его не знали и не понимали. Гена Новиков со своей компанией «солдат» прозвали их с Тешей «калошниками». Они, мол, не носят длинных волос, как Витька Кузьмин. Или как Варга — сделал себе из мешка балахон и ходит в нем. «Солдаты» их травили. Один раз Игорь спросил у Генки: «Ген, за что ты меня так не любишь?» «А ты меня очень полюбил, что ли?» — отвечает Генка. «Не могу этого сказать, — говорит Игорь, — но я к тебе не пристаю, оставляю за тобой право жить как тебе хочется». — «А ты не выпендривайся и не умничай!» Тогда Игорь ему говорит: «Ты способный человек, Гена, способный, но удивительно примитивный. Твои стремления, твоя вершина хорошо видны». — «Ишь ты, вершина... Какой альпинист нашелся! Моя вершина, если хочешь знать, будет повыше твоей». — «Я и не сомневаюсь. Только они у нас разные, и мы применяем для их достижения разную технику. А ты никак не хочешь этого понять. Ведь не только армия учит жизни, есть на свете еще и книги, интересные и хорошие люди, твои собственные открытия, наконец». Генка его обругал: «Ты бы повкалывал два года в армии да вернулся бы оттуда в совхоз, тебя бы жизнь быстро научила, не стал бы ее смысла искать». Маменькиным сынком его обозвал. А какой он маменькин сынок? Без отца рос, не так уж и сладко ему жилось.

Компания «солдат» мне тоже не нравилась. Не мог я забыть и простить им того, что, впервые поднявшись на ледник, сели играть в карты. А был красивый вечер, неестественные краски, какие бывают только на высоте. Они могли видеть их раз в жизни, но им было это неинтересно, они дотемна играли в дурака.

— Если бы Игорь не погиб, — продолжала говорить Наташа, — он сделал бы в жизни больше Новикова. Генка — начальник. Я думаю, и от Теши можно большего ожидать, чем от Генки. Тут Теша как-то пришел, а Новиков спрашивает у него: «Что летом собираешься делать?» Теша говорит, что в альплагерь поедет, разряд по альпинизму выполнять. «А без пальцев возьмут?» — «Почему без пальцев? Пальцы у меня есть. Трех передних фаланг недостает — это не беда. У нашего главного альпиниста Виталия Абалакова на обеих руках нет кончиков пальцев. Я договорился. Ногу окончательно разработаю и через месяц поеду на все лето». Тут Генка и прикусил язык.

Мы вошли в лес. Здесь было сумрачно и сыровато, но весеннее солнце пробивало и густые лапы елей, на усыпанной хвоей земле ярко выделялись солнечные пятна.

— Он погиб, да, он погиб, — взволнованно говорила Наташа, — но он рисковал не зря. У него были такие большие планы, такие замыслы, что для их осуществления нужно было стать сильным человеком, очень сильным.

— Рисковал он зря, это ты напрасно, — сказал я, — из-за этого ведь и погиб.

— Рисковал, может быть, и зря, — торопливо заговорила девушка, — я хотела только сказать, восхождение было не бесцельно, как многие думают. Ему нужна была вершина. Вершина! Сама Ушба! В этом он весь...

Наташа остановилась у широкого пня и огляделась.

— Давайте здесь, — сказала она, взяла у меня магнитофон и поставила его на верхний срез пня. Дерево пилили с двух сторон, и один пропил был повыше другого. — Пленка стоит, можно включать.

— Ну, включай, — сказал я. И она нажала клавиш.

«Раз, два, три, четыре, пять, проба, — раздался голос Игоря. — Я, Игорь Староверцев, отправляюсь в горы для того, чтобы совершить в двойке с Тимофеем Бебутовым восхождение на вершину Ушбы, сознательно и добровольно иду на этот риск для того, чтобы испытать себя, закалить и никогда ничего не бояться. Я твердо знаю: если мы поднимемся на Ушбу, я смогу честным путем достигнуть всего, к чему я стремлюсь. Если я погибну, прошу в этом никого не винить, мы делаем это тайно от всех. Больше всего на свете я люблю свою мать и мою невесту Наташу Сервианову!»

И вдруг: «Бу-туб! Бу-туб! Бу-туб!» Сердце! Он приложил микрофон к груди, к своему сердцу.

Пока раздавался голос Игоря, Наташа плакала, опустившись на землю и прислонившись головой к пню. Но я трогать ее не стал.

Магнитофон продолжал крутиться. «...Сознательно и добровольно иду на этот риск», — бубнил голос Теши, повторяя тот же текст.

Бессвязно что-то бормоча и заливаясь слезами, Наташа громко рыдала. Она содрогалась всем телом и прижималась к мокрому пню. Я не утешал ее, не уговаривал — пусть выплачется. И она плакала до тех пор, пока сама не успокоилась. Тогда я помог ей подняться, отряхнул на ней пальто и повел домой.

Наташа

О пленке Сеич узнал от Теши. Он спросил, у меня ли эта пленка. Я сказала, что у меня. «А что на ней?» Я не смогла ему сказать, ответила так: «Я принесу, послушаете сами». Мы разговаривали в коридоре, нам мешали, и мы решили, что надо встретиться и поговорить где-нибудь в другом месте, не в институте. Собственно, предложила это я: как же в институте можно крутить пленку?! Я знала, что не выдержу и разревусь. Я всегда буду любить Игоря и не смогу забыть его никогда, как бы моя жизнь ни сложилась. Если у меня будет муж, он не станет ревновать меня к Игоречку, я ему все расскажу, и он поймет меня.

Время шло, а мы с Сей Сеичем все никак не могли встретиться, у него никогда нет времени. В прошлую пятницу он сказал, чтобы я пришла во вторник, сегодня, значит.

На кафедре Сеича не было, лаборантка сказала, что скоро должен прийти. Я села и стала ждать. Он действительно скоро пришел, и какой-то расстроенный, явно не в себе. Сеич был свободен и согласился проводить меня в Измайлово.

Пока мы шли по аллейкам, говорила я, Сей Сеич молчал. И казалось, думал о чем-то своем. А я тоже говорила одно, а в голову лезла какая-то ерунда. Я удивлялась, сердилась, но ничего не могла с собой поделать. Ни с того ни с сего вспомнились мне вдруг дурацкие зеленые штаны Игоря, просто позорные вылинявшие штаны. Они были старомодны и широки, как у Тараса Бульбы. Я говорила: «Выкинь ты эти брюки, не позорься, выброси в первом же походе!» Он смеялся: «Совсем целые брюки. Как можно выкинуть такую прекрасную вещь?» Ругала Генку, а сама вспомнила его брюки: в коленях и в бедрах — в обтяжку, книзу — клеш... Блеск! Я говорила, говорила, а сама со страхом ждала того времени, когда надо будет включать магнитофон. Я рассказывала Сеичу, как Игорь презирал Генку за отсутствие фантазии, за пошлость, а сама думала: «Зато он сильный, способный и знает, чего хочет». «Я пройду по жизни так, как танк», — сказал он однажды. И он действительно как танк. Мало кто перед ним может устоять. Весь курс в руках держит.

Что бы сказал Сеич, если бы он смог прочитать мои мысли?! Мне самой за себя было стыдно. Да, грубый и неотесанный Генка, Генка-пошляк, каждый вечер приезжает к моему дому и стоит под окнами. Генка-гигант, Генка-танк внимателен ко мне, заботлив, как бабушка. Из солдата он превратился в рыцаря. Мы еще не заводили магнитофон, а мне уже хотелось плакать от обиды на саму себя.

Тут мы остановились. Надо было включать. Как только я услышала голос Игоря, со мной произошло что-то невообразимое, я совершенно потеряла контроль над собой. Я прощалась с ним навсегда, я просила у него прощения, я плакала о нашей несостоявшейся любви, о наших неродившихся детях. Мне так было жаль его, что готова была умереть. Я не плакала так никогда. Услышав его голос, я ощутила вдруг, что во мне что-то оборвалось или прорвалось, и все мое горе хлынуло из меня и вылилось слезами. Я была как безумная, про Сеича совсем забыла, а он стоял и молчал. И когда я выплакалась до конца, я почувствовала облегчение. На душе стало спокойно. Даже мама ничего не заметила, когда я пришла домой. Хорошо, что ресницы у меня не были подкрашены.