Ежедневник - Елена Кассель

Прошлогоднее море плавно перетекло в море этого года. Я вхожу в нашу здешнюю жизнь, как в уютные тапочки – ни к чему не надо привыкать. Море-сосны-сад-крыша над уличным столом – обеденным и письменным – балки, на которые наброшена глициния. По балкам бродят ящерицы.

Дни бесконечные и очень короткие. Они длятся, и они проходят за минуту.

Сверкают камни на дне, розовые с прозеленью, сверкают рыбы у дна, и я каждый раз думаю, что они сверкают, как консервные банки, скачут солнечные пятна, качается подводная трава, и начинает слегка кружиться голова, потому что качаешься в одном ритме с этой травой. На глубине смотришь вниз через слой синего стекла, рыбы внизу тенями, возникает перед носом подводная скала, обросшая травой и ракушками, вместо синевы голубизна, и летишь над горами.

Когда ветер и волны, можно заплывать в пену у скал. И шум в ушах.

Сияют перламутровые ракушки, за ними я иногда ныряю. Чтоб нырнуть, нужна какая-нибудь цель.

И плыть надо с целью – доплыть до скалы, где в расщелине живут золотые рыбки, или до скалы, где глубина такая, что дна совсем не видно, и в синем стекле рыбы разные – и чёрные с раздвоенными хвостиками, про которых я всегда думаю – стрижи. Очень приятно смотреть на рыб, плавающих около закинутого крючка и даже не думающих о том, чтоб схватить наживку. Стоит на скале рыбак с удочкой и смотрит на поплавок, а рыбки только хвостиками машут.

Кроме подводной жизни есть ещё скальные тропы вдоль моря – вверх-вниз, сосны, горячий сосновый дух, и камни на дне – с высоты. Такие тропы – Катино счастье, особенно когда вниз, в море.

И работать в саду – лучше не бывает – то гекко на балке, то персик, то помидор, то сойка – и Дилан Томас, которого мы мучаем второе лето, укладывается в голову куда лучше, чем в квартире.

Читая у Дилана Томаса про «torrent salmon sun» и пытаясь найти какие-нибудь русские слова, я представила себе, как читает кто-нибудь англоязычный

«Я начертил на блюде студня косые скулы океана» и думает –

the slant cheekbones of the ocean – ЧТО ЭТО?

Когда мне исполнилось 8 лет, папа сочинил для меня стишок:

«Ты живёшь в квартире нашей 8 зим и 8 лет

Съела два вагона каши и один вагон конфет».

В Провансе очень вкусные помидоры. Мы их едим, едим, едим… Но они на нас всё-таки, кажется, не глядят.

В море здоровенный кальмар долго плыл, красуясь всеми своими трубочками неизвестного мне назначения, а потом спрятался на песке под травкой – и тут-то маленькая рыбка поплыла к нему на обед.

Отличить шум моря от шума сосен нельзя. Слышишь сильнейший прибой, бежишь к морю с надеждой увидеть мощные волны – море тишайшее, только чмокает, а ветер шумит в сосновых кронах.

«Там волны выше этих веток».

А ночью чаще всего тихо. Совсем. Толстые аппетитные звёзды. Две ночи подряд я выходила в середине ночи в сад, вываливалась из кровати прямо в распахнутую дверь.

И оба раза падали звёзды. Август. Им положено падать. В первый раз я обрадовалась – так звезда славно упала. С совсем небольшой высоты, очень косо. Во второй раз я посмотрела на небо и подумала, что приятно было бы, если б опять звезда упала – и надо же, тут же и упала. И опять косо, с небольшой высоты.

Я вот всё пыталась понять, почему я так балдею от провансальского и итальянского неба – синего до головокружения, в котором зелень сосновая и эвкалиптовая тонет.

Шли мы втроём с mrka и нашей подругой Танькой через рощу к морю, задрав головы к небу, к сойкам и белкам в соснах. Сойки кричали, а белки трещали ветками. Я чего-то бормотала про небо. Танька послушала меня и сказала, что всё просто – сидишь внутри синего воздушного шарика.

Ночью бормочется «сколько звёзд – как микробов в воздухе»,– изголовье кровати на пороге открытой двери в сад – очерченное деревьями небо – театральная декорация, или ночное кафе в Арле.

Дни катятся не как бочки, скорее, как разноцветные пляжные пластиковые мячи, не тяжёлые, а просторные.

А по вечерам к нам в гости приходят гекконы – их двое, они устраиваются около лампы на стене в саду и ловят бездумно летящих на свет мотыльков (почти как наша кошка, только кошки хуже ходят по стенам). У гекконов глаза – чёрные бусинки, и морды слегка удивлённые.

Сколько же на свете существует радостных мелочей – вот хоть смотреть по вечерам на гекконью охоту.

А ещё бывает трамонтана. Мистраль дует с севера, из-за Альп, а трамонтана с запада – с Пиренеев. Провансальцы говорят, что трамонтана приносит тучи, а мистраль дует в синем небе.

Медузы, появившиеся после мистраля, унеслись с трамонтаной – медузьей парусной флотилией – колокола над водой надуваются, щупы сзади трепещут флажками.

В этот ветродуй в холмах над морем мы отыскали маленькое теплейшее озеро – сладкое с рогозом по берегам – пустота невообразимая – ветер в кронах, барашки на море где-то там внизу, рыжая земля и ощущение, что кабанчики и мало ли кто ещё, затаились и смотрят на нас нестрашными глазами, только некоторые представители показываются – сойки, белки, маленькие птички-зеленушки да синие стрекозы.

Стаи золотисто-полосатых рыбьих подростков больше всего похожи на фейерверк – взмывают вверх и расходятся зонтиком.

По облачным ночам небо превращается в стёганое одеяло, а в лунные – сияет, напоминая о чеховской «Чайке», облезлая дверная ручка.

Пару вечеров назад мы вечером слушали первый концерт Шостаковича. В саду, возле нашего огромного стола под глициниевой крышей. Отличный концерт, ещё молодой, не трагический Шостакович,– заполняющая пространство труба – и вдруг вступила цикада.

Потом замолкла, потом опять. Концерт для цикады с оркестром – правильная мысль, между прочим.

Кроме запахов, бывают ещё и звуки. Звон вилок в тишине, уводящий прямым ходом в Венецию,– нет машин, и вилки в тихом нетуристском углу, где бродят, задрав хвосты, коты-мордовороты, звенят под плеск воды и итальянские пронзительные голоса.

Крики стекольщика на парижском рынке verrrier-verrieeeer. Запинающийся рояль из окна весной.

Цикады, стрекозы над водой – или затёртое дрожание их прозрачных крыльев и не слышно совсем?

Шипение волны на песке, горная река на камнях. Гром, костёр.

Тот самый дождь, стучащий по капюшону, как по крыше палатки.

Сосны, уводящие в море,– на них пастерначья печать.

И подрагивающие звенящие мачты, бредущие к коровьим колокольчикам.

Это если не считать соловьёв, петухов, лягушек.

Шаги в жаркий день у соседей за кустами – замерли.

Эта живая материя – эта raw data – её прямо без обработки вводит Родион Щедрин, когда у него в начале симфонии настраивают оркестр.

Я сшивается большими стежками – звуками, запахами.

Они ведут в одну сторону, сворачивают, бросаются в другую.

Звуки, запахи – опоры и верёвки одновременно.

“Когда б вы знали, из какого сора»...

Вчера били о берег мутноватые медузные волны, каждая зашвыривала на песок часть принесённых злых куполов, остальные оседлавшие волну, так и катались, откатывались, накатывались вновь.

А сегодня голубая золотистая прозрачность,– говорят, ветер поменялся, унёс медуз.

Принёс сотни, унёс сотни – серо-жёлтая мутная песчанистость, невыносимая для глаза прозрачность – холод-тепло-тепло, слабая рябь – море живое, вздыхает, ворочается, безмятежное лицо, улыбка, наморщенные губы.

Наверно, воздух тоже живой, но мы не можем двигаться по воздуху.

Недвижное время.

Ещё день прошёл, похожий на ёлочную игрушку. Большая медведица завалена почти у горизонта. Пахнет сосна.

«Земляничную поляну» я посмотрела лет в шестнадцать. От родителей знала, что это великий фильм и страшный – как же – часы без стрелок. Испытала ожиданные эмоции – да, мурашки по коже, да, здорово.

Пересмотрела лет двадцать назад. Оказалось совсем не страшно, поразило, какой это нежный фильм, какой обнадёживающий. Перекликается со «Скучной историей», только в «Скучной истории» надежды нет. К тому времени я знала страшного Бергмана – «Крик и шёпот», когда с экрана бьёт подспудной ненавистью и злой памятью, «Сцены из жизни марионеток» – их почти и не показывают – из-за невыносимости, я думаю,– в первой сцене герой сначала убивает проститутку, а потом насилует, в последней он сладко засыпает, прижимая к себе плюшевого мишку,– в кроватке в сумасшедшем доме, а в середине советуется с психиатром – объясняет ему, что каждый раз, бреясь, испытывает желание перерезать горло собственной жене, но психиатр, их общий с женой друг, объясняет, что жена не умрёт мгновенно, что у них ещё будет время всё это обдумать…