Витторио-вампир - Энн Райс

Но язык мой напрягся, и лишь бессвязные звуки эхом отдавались в ушах. Я погрузился в кромешную темноту, а когда поднял руку, мне показалось, что золотая сетка накрыла ее, и я смог увидеть где-то далеко-далеко запутавшиеся в ней пальцы.

Луг вдруг осветили солнечные лучи. Мне захотелось вырваться, сесть, рассказать ей:

– Взгляни, вышло солнце, а ты не почувствовала ни малейшего вреда, моя драгоценная девочка.

Но нескончаемыми волнами меня пронизывала божественная, потрясающая радость, она разрывала меня, вздымалась из моих чресл, эта бесконечная, великолепная радость.

Когда ее губы соскользнули с моей шеи, у меня возникло ощущение, будто ее душа овладела всеми членами моего тела, воцарилась во всех моих органах, которые одновременно принадлежали и взрослому мужчине, и ребенку.

– Ох, любовь моя, мой дорогой, не останавливайся. – Солнце отплясывало, словно сбившись с толку, в ветвях каштановых деревьев. Она открыла рот, и из него струями хлынула кровь, словно откуда-то из глубины меня настиг этот кровавый поцелуй. – Прими ее от меня, Витторио.

– Все твои прегрешения вошли в меня, мое божественное дитя, – сказал я. – О Господи, помоги мне. Яви свою милость. Мастема…

Но вырвавшееся слово оказалось совершенно неразборчивым. Рот наполнился кровью, и это было отнюдь не то зелье – вовсе не смесь каких-то растворов, как зелье в монастыре, – это была та самая обжигающая, волнующая сладость, которой впервые она одарила меня, коснувшись своим самым нежным и ошеломляющим поцелуем. Только на этот раз она хлынула в меня неудержимой струей.

Ее руки оказались подо мной. Они подняли меня. Казалось, кровь не различает вен внутри моего тела, она залила даже мои конечности, плечи и грудь, утопила в себе и оздоровила даже само мое сердце. Я неотрывно смотрел на мелькающее, забавляющееся солнце, ощущал ослепляющее и ласковое прикосновение ее волос к глазам, но продолжал вглядываться сквозь золотистые пряди. Дыхание мое стало прерывистым.

Кровь хлынула вниз, потекла по ногам и заполнила их до самых пальцев. Тело мое наполнилось новыми силами. Мой член неутомимо вонзался в нее, и снова я ощутил ее почти неуловимую тяжесть, ее гибкие руки, крепко охватившие меня, притягивающие меня к себе, скрестившиеся подо мной, ее губы, впивавшиеся в мои.

Глаза мои напряглись, расширились. Их наполнил солнечный свет, а затем веки сомкнулись. Несмотря на это, зрение мое невероятно обострилось, а сердцебиение отдавалось гулким эхом, как если бы мы уже оказались не на пустынном лугу, и звуки, исходящие из моего вновь возродившегося, преображенного тела, столь переполнившегося ее кровью, отражались теперь от каких-то каменных стен!

Луг пропал, а быть может, его никогда и не было. Над нами в прямоугольнике сгустились сумерки. Я лежал в склепе.

Я поднялся, сбросив ее с себя, и она вскрикнула от боли. Я вскочил на ноги и уставился на свои бледные руки, распростертые передо мной.

Ужасающий голод ощутил я внутри – свирепый, грызущий!

Я вгляделся в темно-пурпурное зарево над собой и вскрикнул.

– Ты сделала со мной это! Превратила меня в одного из тебе подобных!

Урсула рыдала. Я повернулся в ее сторону. Она согнулась, приложив руку ко рту, и с плачем бросилась от меня прочь. Я помчался за ней. Она бегала, словно загнанная крыса, кругами по всему склепу и вскрикивала:

– Витторио, нет, нет! Витторио, не оскорбляй меня! Витторио, я сделала это ради нас обоих; Витторио, теперь мы свободны. Господи, помоги мне!

И тут она взлетела вверх, едва не задев мои распростертые руки, и поднялась в церковь над склепом.

– Проклятая ведьма, ты, маленькое чудовище, мерзкая гусеница, ты усыпила меня своими обманами, своими хитростями ты превратила меня в одного из вас, ты сделала это со мной! – Мои гневные вопли, отраженные эхом, накладывались друг на друга, пока я копошился в полной темноте, разыскивая свой меч. Затем я разбежался, чтобы набраться сил, тоже резко подскочил вверх и обнаружил, что стою на полу церкви, а она парит у алтаря, проливая сверкающие слезы.

Она отпрянула выше, к бордюру из красных цветов, едва различимых при звездном свете, проникавшем в церковь сквозь потемневшие окна.

– Нет, Витторио, не убивай меня, прошу. Не надо, – рыдала и завывала она. – Я ведь еще почти дитя, как и ты сам, прошу тебя, не надо.

В неописуемой ярости я рванулся к ней, и она поспешно отлетела подальше, в самый конец святилища. Я запустил мечом в статую Люцифера – та зашаталась и с грохотом скатилась с постамента, разбившись о мраморный пол проклятого капища.

Она отлетела еще дальше, пала на колени и распростерла вперед руки, в отчаянии тряся головой, так что пряди волос метались из стороны в сторону.

– Не убивай меня, не убивай меня, не убивай меня! Ты отправишь меня в ад, если убьешь… Не убивай меня!

– Проклятая! – стенал я. – Проклятая! – Слезы лились из моих глаз столь же щедро, как у нее. – Я жажду крови, ты, несчастная. Я жажду крови и чую их запах, запах этих рабов в голубятне. Я уже могу ощущать их запах, их кровь, будь ты проклята!

Я тоже упал на колени. Распростерся на мраморе и отпихнул ногой в сторону осколки разрушенной фигуры ужасавшего меня идола. Взмахнув мечом, я вспорол кружево алтарного покрова и сбросил его на пол – масса красных цветов посыпалась с алтаря вниз, так что я смог в отчаянии перекатываться по ним, погружаясь лицом в нежные лепестки.

Последовала долгая тишина, ужасающая, наполненная лишь моими воплями, я ощущал прилив собственных сил, ощущал его даже в изменении тембра своего голоса и в мощи руки, державшей тяжелый меч без малейшего напряжения, и чувствовал, что в этой безболезненной тишине, в которой я оказался, должно быть холодно, но холода не было, была лишь прекрасная прохлада.

Она превратила меня в могущественное существо!

Я ощутил какой-то тонкий аромат. Взглянул вверх. Она оказалась прямо надо мной – нежное, любящее существо, какой и была на самом деле, с глазами, сияющими теперь звездным светом, такими сверкающими, такими спокойными и совсем не осуждающими. На руках у нее было крошечное человеческое существо, неразумное, не сознающее грозящей ему опасности.

Какой розовый, какой сочный был этот малыш, словно зажаренный поросенок, поднесенный к моим губам: после поджаривания на костре он пузырился кипящей кровью смертных и был полностью готов к употреблению.

Он был обнажен и непомерно худ, его дрожащая грудка весьма подрумянилась, а волоски, черные, длинные и шелковистые, обрамляли простодушную мордочку. Казалось, что он дремлет или разыскивает кого-то в потемках – быть может, ангелов?

– Испей, мой дорогой, испей из него, – уговаривала она, – и тогда обретешь такое могущество, что сумеешь доставить нас обоих к милостивому Отцу для исповеди.