Детородный возраст - Наталья Земскова

Маргарита чувствовала, как в нее возвращается жизнь, как она выздоравливает, как всё вокруг и в ней обретает смысл. Как постепенно всё выравнивается, становится на свои места, и страхи уползают в свои норы. Ей страшно захотелось спать, но спать было нельзя, и она попросила сварить кофе.

– Сейчас! – вскочил Кириллов и бросился к шкафам. – Ты у меня голодная, а я не предложил. Есть хлеб, оливки, сыр. Ты ешь оливки в это время суток?

Маргарита видела, как он взволнован и неловок, как плохо дается ему роль хозяина, но на помощь не спешила, наблюдая за его бестолково-суетливыми движениями и внутренне улыбаясь своему вдруг явленному превосходству. Превосходству возраста?

Закутавшись в мохнатый синий плед, она рассматривала древний, отлично сохранившийся паркет, высокие потолки, допотопный светлый комод, а заодно пыталась понять, как она здесь оказалась. Скользила взглядом по круглому столу на ножке, по этажерке с книгами, огромному трюмо и не могла отделаться от ощущения непонятно откуда возникшей ремарковской атмосферы. И дело было не в том, что главный герой «Трех товарищей» тоже работал в автомастерской и тоже жил в коммуналке, которая там называлась «пансион». Дело было, конечно, не в этом.

Но тут какая-то смутная тревога шевельнулась, скользнула, погасла, оставив легкий холодок. Пришлось ее прогнать беспечной фразой:

– Зачем тебе комод?

– В нем хранится плитка. Сейчас ее достану и сделаю яичницу.

– Не нужно. Только кофе, сыр. Не была в коммуналке лет двадцать.

– Вот здесь печенье, я сейчас.

Маргарита кивнула и закрыла глаза: они слипались от свинцовой тяжести, организм требовал отдыха, словно после длинного-предлинного утомительного перехода, который наконец кончился, но вот-вот начнется снова. «Только одну минуточку, – разрешила она себе, – совсем чуть-чуть». И куда-то провалилась.

Когда Кириллов вернулся, то чуть не выронил поднос: вполоборота отвернувшись к стене и положив под щеку руку, Маргарита безмятежно спала, и на ее лице было выражение такого покоя, что он опять ее не узнавал.

Немного потоптавшись и сделав несколько бессмысленных движений, он опустился в кресло у окна, достал было газету, но читать не мог и, сосредоточившись на трещинке в стене под потолком, устроился в своей любимой позе, закинув за голову руки и вскинув ногу на ногу.

Короткий питерский день угасал на глазах, еще немного – и он уже не видел Маргариту. Сизые расплывчатые пятна на диване стали казаться большой утомленной птицей со сложенными крыльями.

Прошел час, или два, или пять – он совершенно потерялся во времени, запрещая себе двигаться и тревожить ее сон. Маргарита была на грани нервного истощения, в чем он уже не сомневался. Он запретил себе даже поворачиваться в ее сторону и зачем-то смотрел в окно, где были видны только коричневые, выцветшие, только для Петербурга характерные крыши на фоне клочковатых облаков, и те растворялись в темноте одна за другой. Когда, наконец, ни одной не осталось, он вдруг растерялся, не зная, что делать. Давно пришли соседки и громко хлопали дверями, отвечали на звонки, включали телевизоры и свистящие чайники. Квартира оживала и наполнялась звуками – она не просыпалась. Кто-то уронил сковородку так, что вздрогнули стены, – на диване никакого движения.

Скрючившись в своем кресле в одной позе, Кириллов сидел и боялся всего на свете одновременно: что она нездорова и это смертельно, что ее потеряют дома и поднимут на ноги весь город, и этот город вломится сюда. Или сама Маргарита проснется и испугается, что уже ночь, и не простит, что он ее не разбудил и тем самым поставил в сложное положение. Свой мобильник он оставил в прихожей и теперь пожалел об этом: какой-нибудь случайный звонок мог ее разбудить, и ситуация разрешилась бы сама собой.

Несколько раз он порывался встать и что-то предпринять, но прислушивался к ее дыханию и замирал вместе с ним. Потом он вспомнил про глубокие царапины у нее на лбу…

Промучившись еще какое-то время, он все-таки присел на диван и чуть тронул ее волосы. Она мгновенно открыла глаза и что-то спросила. Бормоча всевозможные извинения, он начал объяснять свой испуг и растерянность, но она только улыбнулась, взглянула на часы, которые показывали около восьми, и неопределенно пожала плечами: теперь, мол, уже всё равно. Потом задумалась, напрягаясь и что-то припоминая, посмотрела ему прямо в глаза:

– Ты говорил о времени. В машине. Когда мы ехали.

– Я? – непонимающе переспросил Кириллов и хотел было включить свет, но она остановила его:

– Ты сказал, что на ссоры нет времени.

– А… Я… Я имел в виду, жизнь коротка.

– Нет, ты говорил о чем-то… о конкретном.

Повисла разрастающаяся пауза. Чтобы как-то прервать ее, он попытался притянуть Маргариту к себе, но она легко вывернулась, отодвинулась подальше и смотрела выжидающе и строго – так, как часто смотрела на него до Италии. Кириллов всегда боялся и избегал этих прямых взглядов.

Он постарался улыбнуться, но улыбка получилась вымученной и растерянной, потом взъерошил волосы и отвернулся:

– Да. Ты права, я говорил, конечно. Но, может, не сейчас? Поздно и… на сегодня хватит впечатлений.

Маргарита покачала головой, протянула руку, погладила его по щеке и бесшумно вздохнула:

– Нет, теперь.

Стараясь быть нарочито беспечным, он встал и медленно вернулся в свое кресло:

– Ну хорошо: теперь. Можно, я закурю?

– Ты куришь? – удивилась Маргарита.

– Нет. Почти. Но когда я волнуюсь…

– А ты волнуешься? Конечно же, кури. Ты у себя дома.

– Спасибо… Нет, курить не стану, не хочу. В общем, если в двух словах, то мне нужно уехать. То есть сейчас я уже не знаю, нужно мне это на самом деле или нет, но машина завертелась, и моего желания никто не спрашивает, так что правильнее будет сказать: я вынужден уехать, если только…

– Если что? – отозвалась, как эхо, Маргарита.

– Ну, если я не передумаю.

Опять повисла пауза, и стал отчетливо слышен шум дома, живущего собственной жизнью. Сквозь него проступал и шум улицы, но сила тишины, образовавшейся в комнате, казалось, гасила все звуки окружающего мира.

Маргарита пошевелилась и спросила из темноты:

– Надолго?

– Да, надолго, – выдохнул Кириллов.

– Куда же?

– В Канаду. Самому не верится. За этим я летал в Москву.

Маргарита застыла от неожиданности, порадовалась, что не разрешила ему включать свет, иначе теперь бы он видел ее разрушенное лицо, а в том, что оно именно разрушенное, она не сомневалась, и как можно спокойнее спросила:

– А почему в Канаду?

Кириллов помолчал минуту, затем заговорил почти равнодушно, совсем без выражения:

– Я не знаю, всё это долго объяснять. Хотя тут и объяснять, возможно, нечего: так, блажь, скорей всего.

Преодолев первый ужас, она осторожно продвинулась дальше, тщательно подбирая интонации и боясь его спугнуть:

– Ты что-то говорил в Италии про это, буквально в первый день, теперь я вспомнила. Но ты не объяснял деталей.

– Я тогда ничего не знал наверняка, и было не до этого. Как же это всё понятнее объяснить… Попробую издалека. Тут недавно по телику показали прелестный сюжет: представь, мужик под пятьдесят ушел с работы, продал две квартиры, на эти деньги сам построил яхту и вместе с женой и детьми живет на ней, перемещаясь из страны в страну уже лет пять. Ты можешь такое представить?

– Нет, пока не могу.

– Вот и я как-то слабо.

– Ну хорошо, а школа для детей? – спросила Маргарита.

Кириллов кивнул и продолжил:

– А школа? А медицинская помощь? Опасность открытого моря, пиратов, акул? А визы? А охрана? А социум, в конце концов? А деньги? Ведь яхта – дорогое удовольствие. Не знаю, как они решили все вопросы, но мужика я понимаю хорошо и даже позавидовал: не каждый может вот так, запросто, устроить взрыв стереотипов. Но это присказка, чтобы было понятней. А сказка… Сказка в следующем. Три года назад мой друг Мишка подкинул идею – уехать в Америку, открыть там автомастерскую и дико процвести. Он еще в пятом классе мне всю плешь проел идеями уехать – то в Австралию, то в Новую Зеландию. Мы даже клятву на заборе написали, что, значит, вырастем и обязательно отсюда свалим – хоть куда, желательно подальше. Ну, в общем, три года назад мы начали галиматью с отъездом. Какой-то был жуткий период – не помню уж точно, у меня, у него… Он развелся и жил по друзьям. У меня разводились родители. Сейчас понятно, что нужно было ехать по туристической и оставаться там неправдами и правдами, как многие. Но мы решили идти официальным путем и, естественно, везде получали отказы. Насчет «дико процвести» я сильно сомневаюсь, но дело, видимо, не в этом…

– Понятно, ветер дальних странствий.

– Не знаю. Нет, кажется, не ветер. Не только ветер. Ну, как бы это передать? Ты понимаешь, я чувствую, что не могу сидеть в одной стране всю жизнь – клаустрофобия такая. И уверен, что это не лечится. Мне нужно много стран, и нужно, чтобы всё менялось: занятие, пейзаж, работа, люди. Нет, я неверно объясняю, это всё вторично – про пейзаж. Я так устроен, что не выношу привычки, статики. Только я к чему-то привыкаю, как начинаю тяготиться связями, стабильностью, застывшей формой – клеткой. Ощущением, что так будет всегда. И так – во всем. Я в детстве поменял пять школ – из двух ушел, из трех меня погнали. Мне хорошо, пока есть новизна, начало, тайна. Но тайна исчезает, предмет освоен – и я впадаю в панику и в скуку. Я бросал институты и квартиры из-за своей натуры, не говоря уже о людях. Единственное, что я пока не поменял, так это город – не на что менять в этой стране.