Детородный возраст - Наталья Земскова

Я почти наизусть ее знаю:

«Герда начала читать „Отче наш“; было так холодно, что дыхание девочки сейчас же превращалось в густой туман. Туман этот всё сгущался и сгущался, но вот из него начали выделяться маленькие, светлые ангелочки, которые, ступив на землю, вырастали в больших грозных ангелов со шлемами на головах и копьями и щитами в руках. Число их всё прибывало, и, когда Герда окончила молитву, вокруг нее образовался уже целый легион. Ангелы приняли снежных страшилищ на копья, и те рассыпались на тысячи снежинок…»

Устроив Пиноккио рядом с собой, я рассказываю сказки, вспоминаю считалочки и пою песенки, лишь бы не думать о том, сколько же мне всего прокапали и вкололи, и вдруг потом это скажется на малышке… Тысячу раз давала себе слово не думать про «вредно – невредно», но, как только угроза выкидыша отодвигается на неопределенное время, эти страхи лезут из всех углов, как андерсеновские чудовища, маршируя по замкнутому кругу. Не в силах обороняться, я читаю «Отче наш», но что-то не видать моих ангелов в шлемах.

Должно быть, заняты, на всех их не хватает.

– Ну, слава богу, Рита, слава богу, – проговорил знакомый голос, и, с усилием приоткрыв глаза, Маргарита увидела склонившегося над ней испуганного и обрадованного мужа. Всё остальное дрожало, вспыхивало, расплывалось и не имело внятных очертаний.

– Где я? – спросила она одними губами, пытаясь оглядеться и что-то вспомнить, но картинка ускользала, не давалась.

Он это понял и постарался улыбнуться:

– В больнице. Всё хорошо. Теперь всё хорошо, ничего не бойся. Всё обошлось, ты полежишь совсем немного, и я увезу тебя домой.

Маргарита смотрела вопросительно-непонимающе. Муж взял ее за руку, справился с нахлынувшим волнением и стал говорить тихо и бережно, как с ребенком:

– Ты ехала куда-то. Очень скользкая дорога. На повороте тебя вынесло на встречку. Там жуткий поворот, все бьются. А тут еще дождь. И фура. И темно. Но всё обошлось, просто чудо какое-то. И ты скоро поправишься. Правда…

Вдруг судорога исказила ее бледное лицо. Не дослушав, она схватила мужа за рукав и попыталась притянуть к себе.

– Пожалуйста, ты должен им помочь… И мне… Ты должен, слышишь? Ты должен забрать те фигурки сейчас же, скорее, скорее. – Маргарите казалось, что она кричала, но вместо крика раздавался еле слышный шепот, и она в бессилии откинулась на подушку. – Там, на песке, возле моря, где скалы. Тот человек в плаще, ему нельзя позволить…

– О чем ты? Что за фигурки, милая, ты бредишь? – как можно спокойнее проговорил Валерий Николаевич, дотронувшись рукой до лба жены. – Я ничего не понимаю. Фигурки, человек…

– Он здесь, он хочет их убить, а я стояла и смотрела, – продолжала она метаться и умолять, затем попыталась встать, но не смогла и расплакалась, закрыв лицо руками.

Вошла медсестра и быстро сделала укол. Маргарита перестала метаться, закрыла глаза, задышала неслышно и ровно.

Появился врач, разложил перед Реутовым заключение магнитно-резонансной томографии и непросохшие рентгеновские снимки:

– Как я и думал, ничего страшного. Переломов нет, небольшое сотрясение, ну и, как видите, ушибы и порезы. К счастью, удар был скользящим. Потеря крови совсем небольшая, все жизненные показатели в норме. Но она сейчас в глубоком шоке, нужен покой.

– Да, да, спасибо, слава богу. Это чудо, что она выжила, вы понимаете, настоящее чудо! Ее вырезали сорок минут, и я не поверил глазам: жива! Машина – вдребезги, а она… Не представляю, что она могла делать на том шоссе, в том месте…

– Да, повезло невероятно. За две недели пятый случай на этом повороте, все насмерть. Давно пора поставить знак, чтобы сбрасывали скорость.

– Она всегда боялась ездить быстро. Что произошло такое…

– Недавно за рулем?

– Да, не очень давно.

– Вы знаете, нет смысла здесь сидеть. Ей ничто не угрожает. Ступайте, отдохните. Утром сделаем повторные снимки, обследуем еще.

Реутов медленно вышел в коридор, постоял, потом снова вернулся в палату и тяжело опустился на стул. Да, нужно ехать домой, нужно выспаться и утром вернуться сюда. Но что-то тревожило, беспокоило, не давало уйти. Как будто забыл что-то очень важное, что-то упустил. Он придвинул стул поближе к кровати, на которой лежала Маргарита, и не мог отвести от нее глаз. Разглядывал родное лицо, которое столько раз служило ему моделью, и, кажется, не узнавал ни одной черты. Они не исказились и не изменились, нет. Лицо было по-прежнему красивым, несмотря на порезы и ссадины. Дело было в другом, в чем-то более важном и значимом – может быть, в некой информации о ней, которую он даже не прочитал, а лишь внезапно угадал. И эта информация заключалась в том, что в их жизни что-то случилось. Авария – лишь следствие. Еще до нее произошло нечто, что не позволит жить дальше как прежде. Авария – симптом, возможно, попытка выхода, но вовсе не случайность. И это лишь начало.

Усталость улетучилась, он весь насторожился и напрягся. Попытался восстановить в памяти события последних месяцев, но они ускользали, делая вид, будто бы ничего не происходило и всё шло как обычно, как прежде. На первый взгляд всё так и было. Он, как всегда, пропадал в мастерской, вел переговоры с Генрихом, готовился к выставке, собирался уйти во «внутренний период», всё бросить и начать сначала и не мог решиться. Она… Она существовала где-то рядом. Нет, не рядом – параллельно. Погруженный в свои дела, он всегда видел ее словно бы боковым зрением: она есть. Она была удобная жена.

Как-то само собой устроилось, что они с самого начала уважали пространство друг друга и, может быть, поэтому не ссорились и ничего не выясняли – никогда. Они даже как будто не так много времени проводили друг с другом, за исключением совместных путешествий. И это никого из них не угнетало. Но сейчас, сейчас Валерию Николаевичу казалось, что это уважение к автономии друг друга плавно и незаметно перешло в отчуждение, в отдаление, и он так мало знает жену, что даже не смог бы ответить, о чем она думает и что ее тревожит. Ее нашли поздно вечером, практически ночью, далеко за городом, и он понятия не имеет, что она там могла делать. Одна. Что-то он упустил, в чем-то он виноват… А может быть, дело вовсе не в нем – дело в ней? Или в чем-то и в ком-то?

Просидев возле жены два часа, он совершенно измучился, встал и вышел из больницы. Как это почти всегда бывает, на холоде стало легче, тревога понемногу отпускала, и он уже не так уверенно винил во всем себя. В конце концов, всё обошлось, всё кончилось, она жива, а прочее неважно. Она придет в себя, она поправится – это сейчас самое главное, – они поговорят и, может быть, куда-нибудь слетают вместе. И всё наладится, вернется… Будет всё как пять и десять лет назад. Возможная поездка – в Испанию, в Чехию, куда угодно – виделась ему сейчас единственным спасением от того, чему он не мог дать названия, как ни пытался.

Несколько раз, пересекая пустые перекрестки и вспоминая искореженную, смятую машину, он содрогался от одной только мысли о том, что сейчас мог бы заниматься похоронами… Он прогонял и не мог прогнать эти мысли, исступленно благодарил кого-то за то, что этого не случилось. Одна страшнее другой, всплывали перед ним ужасные картинки, и он прикладывал все силы, чтобы не развернуться и не поехать назад в больницу, чтобы убедиться, что жена жива. Глубокой ночью добрался до дому, рухнул, не раздеваясь, на диван и тотчас провалился в тяжелый сон. Завтра предстоял окончательный разговор с Генрихом: сидя у постели жены, Валерий Николаевич окончательно решил, что не примет его предложения.

…Маргарита проснулась от тупой боли в левом виске и сразу вспомнила всё: разговор с Толстобровом в кафе, свой полет по шоссе, дождь, аварию, странную прогулку у моря. Всё представлялось ей одинаково реальным, и понадобились усилия, чтобы понять: ни пляжа, ни моря на самом деле быть не могло. Но именно эта прогулка интересовала ее сейчас больше всего, и она попыталась восстановить увиденное в деталях.

В детстве бабушка учила ее пересказывать непонятные сны – на всякий случай, чтобы что-то понять и от неприятного избавиться. Но в том-то и дело, что это был не сон и не галлюцинация. Но что же? Маргарита кожей ощущала тот песок и влажное дуновение ветра так же явно, как тяжесть одеяла и жесткость больничной кровати. Она никогда не была склонна к мистике, рассказы о потустороннем ее утомляли, а повсеместное цветение литературы фэнтези с ее ночными и дневными дозорами, положительными и отрицательными вампирами откровенно раздражало.

Превозмогая слабость и боль, она, как могла, пересказала себе то, что видела. Пляж и песок. Она идет по берегу моря. Ей хорошо и легко. Так хорошо, как не было давно. Рядом какой-то мужчина. Она хочет там остаться. Он отвечает: это невозможно – и учит радоваться жизни. Затем она идет одна и видит группу женщин – саму себя, но в разные годы. Ей зачем-то показали прожитую жизнь со стороны. Но вдруг появляется некто и превращает этих женщин в куклы. Ей кажется, что он их убивает, – представление окончено. Ей страшно, она возвращается.