На восходе солнца - Николай Рогаль

Чаще других наведывались к Левченко Судаков и Сташевский. Случалось, что они забегали по два раза в день; приходили порознь, но уходили всегда вместе, — вероятно, не успевали вдосталь наговориться. Из всех гостей, бывавших в доме, Саша особенно невзлюбил именно этих двух. Он и не скрывал своего неприязненного отношения к ним. Но Судаков и Сташевский его неприязни попросту не замечали. А Саша из-за этого злился на них еще больше.

Некоторое время его внимание привлекал адвокат Кондомиров. Он умел облекать свои мысли в такую неожиданно нарядную форму, что на первых порах это показалось очень любопытным. Создавалось впечатление, что имеешь дело с умным и оригинально мыслящим человеком. Но потом Саша понял, что Кондомиров такой же мелкий в суждениях, завистливый и озлобленный человек, как и прочие их знакомые.

Однажды, застав Сашу одного в гостиной, Кондомиров с улыбочкой на жирном лице спросил его:

— Ну-с, молодой человек, скажите откровенно, не надоели вам наши словопрения о свободе, правах человека и прочем, что нынче в чести и моде?

— Словопрения — да, надоели, — откровенно признался Саша.

— Гм!.. — Кондомиров искоса посмотрел на него, наклонил голову влево и чуть прижмурил правый глаз. — Однако вы, кажется, человек действия. Одобряю. Пора кончать со всей этой мерехлюндией. Нам нужен человек с ружьем, умеющий стрелять и убивать. Беда в том, что сейчас в толпе утрачено чувство страха. Страх — основа порядка. Я — адвокат, по профессии своей знаю это, не раз наблюдал эмоции преступников перед судом.

— Но вы же сами ратуете за равенство! — воскликнул озадаченный Саша.

Адвокат расхаживал по комнате, выставив вперед бородку, громко и внушительно говорил:

— Равенство перед законом я принимаю, это прогрессивный принцип. Но равенство социальное — нет, ни за что! Это тысяча шагов назад к варварству.

— Но почему? Почему? — допытывался Саша.

— Как же, помилуйте! — Плечи Кондомирова поднялись, а жирный затылок почти спрятался между ними. — Два десятка лет я ношу диплом Петербургского университета. Меня считают здесь лучшим юристом. Знаете, год назад американская фирма Маккормик предлагала мне должность юрисконсульта. Я отказался. Но это, согласитесь, — признание. Таков субъект номер один. А вот вам — субъект номер два. Вез меня сюда извозчик Иван, бородища — помело, ручищи — грабли. «А что, спрашивает, барин, правду бают, что земля вертится?» Это в двадцатом-то веке. Ну-с, поравняйте нас! До какой же степени я должен опуститься!

— А если поднять Ивана до вас? Ведь это можно сделать.

— До меня? Ха-ха-ха! — Кондомиров расхохотался; живот его колыхался от смеха, и золотая цепочка часов, спрятанных в жилетном кармане, тоже тихо покачивалась. — Ой, молодость, молодость! Все вам нипочем, все трын-трава! Легкость необычайная... Но это, извините, от недостатка ума! Да-с. Цивилизация, конечно, диффундирует и проникает в толщу народных масс... но медленно, черт возьми! Медленно... А все должно идти своим естественным порядком. Когда-нибудь, лет через триста, наступит благословенный век. Да нас-то с вами не будет. Так зачем, спрашиваю, хлопотать? Помните, прекрасно сказано у Горация: «День текущий лови, меньше всего веря в грядущий день...» Античность, молодой человек! Мудрость! Пример нам, грешным... А, между прочим, где ваша сестрица? Я бы выпил стакан горячего чаю с ромом.

Но прежде чем появилась Соня, в гостиную ворвались Судаков и Сташевский, страшно возбужденные, растрепанные и в одежде своей и в мыслях. Судаков сразу плюхнулся на диван, поднял руку и сказал прерывающимся голосом:

— Господа, случилось страшное и непоправимое!.. Они разогнали Учредительное собрание.

Кондомиров ухватился рукой за свою бороду.

— Да, господа, с юридической точки зрения — акт безусловно неправомерный и будет иметь последствия самые значительные. Самые значительные, — повторил он. — Это будет воспринято как сигнал.

На следующий день Судаков и Сташевский принесли весть о готовящейся в городе демонстрации протеста. Меньшевистская газета «Призыв» и эсеровская «Воля народа» уверяли, что на улицу выйдут тысячи людей. Говорилось о брожении в воинских частях, каких-то беспорядках в Арсенале. Совет государственных и общественных служащих Хабаровска вновь создал стачечный комитет. Члены его развили бурную деятельность, бегали по учреждениям, призывали к политической стачке. Распространялись листовки.

Судаков, выступая на митингах, надорвал голос, охрип. Он верил, что в назначенный час встанут горожане и двинутся за ним на улицу. Во всяком случае, Юлия Борисовна Парицкая заявила, что они с Катей примут участие в народной демонстрации, и велела к этому часу подать ей лошадь в санках. Один Чукин остался скептиком и циником к тому же.

— Не сумели оседлать, так некуда и скакать. А впрочем, валяйте, — сказал он. — Дай вам бог удачи, а мне — придачи.

Скептицизм Чукина имел основание. Буржуазная по своему составу городская дума первой выразила протест против роспуска Учредительного собрания. Хабаровский Совет ответил на это исключением из думы всех ее буржуазных членов и утвердил новый список гласных. Места бывших «отцов города» — купцов и домовладельцев — заняли представители профсоюзов.

Саша знал, что рабочие и солдаты встретили весть о роспуске Учредительного собрания с полным одобрением. Всюду шли митинги. На них принимались большевистские резолюции. На улицах же вообще мало говорили об этом событии. Имелись, видно, у людей другие, более им близкие и понятные интересы.

В день демонстрации с Амура подул свежий ветерок, подхватил сорванную кем-то с забора афишу, извещавшую демонстрантов о часе и месте сбора, и погнал ее колесом вдоль улицы, пока из какого-то двора с криком не налетели на нее мальчишки и тут же не разодрали афишу в клочья. Может, по этой причине в назначенный срок на указанном месте никого не оказалось. Лишь стороною по тротуару прошмыгнули человек двадцать организаторов, уткнувших носы в воротники, покачали сокрушенно головами и разбрелись.

Что касается Юлии Борисовны, то она действительно собиралась на демонстрацию и даже спросила конюха, пришедшего сказать, что лошади заложены: «Холодно ли на улице?» — «Стало быть, ветер поднялся. Так что морозно», — отвечал тот, похлопывая залатанными рукавицами. «Ну, тогда распрягай», — сказала хозяйка, повернулась и ушла обратно в спальню. Конюх пожал плечами: «Заводют же канитель. А для чего, спрашивается? Тьфу!»

Политическая стачка служащих все-таки началась. Прекратили работу банк, казначейство, Амурская казенная палата, Акцизное управление, Продовольственная управа. Бастовали главным образом высшие служащие. Но нормальная деятельность городских учреждений снова была нарушена.

Сташевский, пользуясь своим положением начальника почтово-телеграфной конторы, выдал служащим жалованье за три месяца вперед.

— Мы готовы бастовать до полной победы, — хвастливо говорил он Алексею Никитичу и довольно потирал руки. — Пришлось использовать деньги, поступившие для выплаты пенсий солдаткам. Не беда, почта теперь все равно не функционирует. Пусть бегут жаловаться в свой совдеп. Через неделю там взвоют, вот увидите.

Но к вечеру на телеграфных аппаратах работали моряки, вызванные с базы Амурской флотилии. Сташевского, прибежавшего заявить протест, не пустили в помещение. Саша, случайно оказавшийся в это время возле телеграфа, видел, как Сташевский, застегнутый на все пуговицы своей черной с серым отливом шинели, строгий и официальный, подходил сюда торопливой, чуть вихляющей походкой. У входа в здание его остановил матрос с винтовкой.

— Посторонних лиц на телеграф пускать не велено. Разобраться надо, чего тут саботажники натворили, — Спокойно объяснил часовой, покосившись на незнакомые знаки различия.

Сташевский попытался отстранить его и пройти в дверь, но часовой с решительным видом загородил вход винтовкой.

— Не прикасайтесь ко мне... Как вы смеете! Я начальник конторы! Или вы ослепли? — визгливо закричал Сташевский.

— Ты не шуми. — Матрос нахмурился и недобро взглянул на него. — Часовому начальник один — караульный. По воинскому уставу, понял? И отойди на дистанцию. — Он взял винтовку на руку.

Сташевский отпрянул с неожиданным для такого толстяка проворством. Рысцой он догнал Сашу.

— Вы слышали! Какой нахал, а!.. Я — постороннее лицо... — Он обиженно заморгал глазами и громко посморкался в пестрый клетчатый платок.

Неожиданно среди зимы наступила оттепель. Закапало с крыш, над карнизами повисли ледяные сосульки. Дни стояли солнечные, яркие. Во дворе на утоптанном грязном снегу прыгали воробьи.

Саша сидел у окна и смотрел на их веселую возню. Снова и снова обдумывал он свое положение.

Наконец у него открылись глаза: он увидел, что за люди окружают его в доме отца, понял их лицемерие, лживость, тупость, эгоизм. Саша теперь не испытывал к ним никаких других чувств, кроме презрения.