Огарок во тьме. Моя жизнь в науке - Докинз Ричард

Чарльз

Чарльз Симони – американец венгерского происхождения, первопроходец в области программного обеспечения. Он был блестящим разработчиком и входил в круг избранных в Xerox PARC, где был изобретен современный персональный компьютер с интерфейсом WIMP. Его наняли в Microsoft еще в 1981 году, где он выступал за объектно-ориентированное программирование, разработанное в Xerox PARC, и за свою собственную “венгерскую нотацию” для программистов; хотя сам я ею не пользовался, ее хитрое устройство меня поражает. Он был ведущим архитектором исходного набора программ Microsoft Office. Он рано вложил деньги в Microsoft и разбогател от того, что его доля в компании дорожала со временем. Натан сообщил Майклу, что Чарльз теоретически заинтересовался оксфордской идеей и хотел встретиться со мной, чтобы ее обсудить.

Так что весной 1995 года мы с Лаллой полетели в Сиэтл, где к нам присоединился Майкл Каннингем, прибывший из Нью-Йорка. Чарльз поселил нас в отличном отеле на берегу, и мы принялись готовиться к вечернему испытанию: предстоял ужин в сиэтлском ресторане примерно с пятьюдесятью гостями Чарльза – я говорю “испытание” лишь потому, что это очевидно было задумано как мое “прослушивание на роль” (как по-театральному выразилась Лалла). Чарльз с большим тщанием составил план рассадки: в середине ужина предполагалась даже пересадка в другую, не менее тщательно продуманную конфигурацию (так изредка делают и в колледжах Оксфорда, но только на самых официальных ужинах, где десерт подают отдельно, после ужина). Я сидел на одном месте, пересаживались все остальные гости. Первую половину времени я сидел рядом с Биллом Гейтсом. Что неудивительно, он оказался на редкость умным и интересным собеседником – как и почти все остальные гости. Это стало пугающе очевидно, когда Чарльз предоставил мне слово, а затем предложил отвечать на вопросы всех присутствующих. Я отвечал на вопросы университетской публики по всему миру, в том числе в Кембридже, Оксфорде, Гарварде, Йеле, Принстоне, Беркли и Стэнфорде, и я заявляю: никогда еще меня не допрашивали столь дотошно, как на встрече с молодой, в большинстве своем, публикой из Сиэтла и Кремниевой долины; то были технологические digerati[112], предприниматели, венчурные инвесторы, компьютерные первопроходцы, биотехнологи. Как-то я умудрился ответить на все их вопросы, даже самые каверзные (один из гостей был настроен весьма критично и даже свистел), – и по окончании вечера мне показалось, что все прошло довольно неплохо.

Следующий день мы должны были провести с Чарльзом, познакомиться поближе. Мы с Лаллой встретились с ним и его подругой Анджелой Сиддолл, и Чарльз отвез нас на один из аэродромов в Сиэтле, где мы погрузились в его вертолет; с нами был профессиональный пилот, инструктор Чарльза: под его руководством Чарльз отвез нас на север, к заливам Пьюджет-Саунд, в сторону Канады (но не пересекая границы). Мы приземлились пообедать на одном острове, и нам выпала редкая удача – через окно ресторана мы увидели белоголового орлана. На обратном пути нас все так же окутывало ощущение невероятности происходящего: наш вертолет вилял и танцевал меж небоскребов Сиэтла. С аэродрома Чарльз отвез нас обратно в отель, где провел десятиминутную встречу наедине с Майклом Каннингемом. Затем Чарльз и Анджела уехали, а Майкл вышел и сообщил нам с Лаллой, что сделка завершена: в Оксфорде и вправду будет учреждена должность профессора общественного понимания науки имени Чарльза Симони – оставалось только утрясти технические подробности с университетом.

Одной из подробностей было то, что, хоть Чарльз и учредил полноценную профессорскую должность, изначально меня принимали в том же звании, в котором я уже состоял, а именно – лектора. Дело было в том, что в Оксфорде действует строгое правило, запрещающее благотворителям оплачивать повышение конкретных людей в должности (разумная щепетильность, направленная против богатых дядюшек, которые готовы продвинуть своих подопечных, – то есть против симонии, как потом выразился сам Чарльз, удачно обыграв свою фамилию). Так что вначале я не получил повышения: я остался лектором, и зарплата моя даже немного уменьшилась. Спустя год меня повысили до профессора по заслугам и аттестовали на тех же основаниях и так же тщательно, как всех остальных. Так что профессором имени Симони я стал через год после вступления в должность лектора имени Симони. Моих преемников будут сразу принимать на должность профессора.

“Преемников”? Да. Чарльз любезно согласился обеспечивать профессорскую должность бессрочно. То есть он мог бы дать денег, которых бы хватило только мне до пенсии (это все, что отваживалась запросить изначальная заявка); но вместо этого он жертвовал некий капитал, который Оксфорд мог инвестировать и из годового дохода оплачивать расходы и зарплату не только мне, но и целому ряду преемников в неопределенно долгом будущем. Это само по себе было бесподобно щедро, а Чарльз прибавил к своему великодушию и творческую проницательность, которая, осмелюсь сказать, редко встречается у крупных меценатов. Он приложил к своему дару прозорливый манифест. Общий смысл его был в том, что меценат смотрит в далекое будущее, а потому специально не будет пытаться задать точные рамки и правила, по которым в следующие столетия придется толковать условия его благодеяния. Он явным образом уклонился от бюрократизма, говоря, по сути: “Будущие века неизбежно будут другими, и мы не можем предсказать какими. Я доверяю вам, будущим поколениям Оксфорда, толковать дух того, чего я хочу добиться в популяризации науки, в свете вашей эпохи”. По словам самого Чарльза, “вот что мы имели в 1995 году, и такова была суть соглашения между мной, университетом и профессором Ричардом Докинзом, первым на этой должности. Если нужно, отступайте от этих условий, но отдавайте себе в этом отчет. По возможности возвращайтесь к ним”.

Вот полный текст послания доктора Симони в будущее: оно полно доверия и, к счастью, не отягощено юридическим языком. Если будущие поколения Оксфорда предадут его, мой дух будет преследовать их. Или, говоря более практично, надеюсь, что манифест, напечатанный в долговечной (на что я надеюсь и к чему стремлюсь) книге, предать будет намного труднее.

Là, tout n’est qu’ordre et beauté

Luxe, calme, et volupté [113]

Поскольку я специалист по компьютерам, кажется вполне уместным назвать данное описание моих намерений учредить должность профессора “общественного понимания науки” в Оксфордском университете – программой. Если компьютерная программа направляет процессор по некоему неизбежному курсу на будущее, то почему бы этой программе не направлять в будущие годы университетский комитет по назначению на должность? Вполне очевидно, что метафора слаба. Административные дела устроены так, как устроены, и я могу лишь тщетно надеяться, что почтенные члены комитета прислушаются к моим замечаниям, прежде чем назначить нового профессора. Я никоим образом не досадую на неопределенность и гибкость, предусмотренную в процессе назначения: так сам университет может приспосабливаться, эволюционировать и процветать. Этой гибкостью можно пользоваться для экспериментов и исследования новых схем, но с течением времени может накапливаться и смещение или дрейф в направлении, которое даже не будет замечено. В таком случае цель этой программы – служить фиксированной реперной точкой в океане возможностей. Программа говорит: вот что мы имели в 1995 году, такова была суть соглашения между мной, университетом и профессором Ричардом Докинзом, первым на этой должности. Если нужно, отступайте от этих условий, но отдавайте себе в этом отчет. По возможности – возвращайтесь к ним.

Должность называется “профессор общественного понимания науки”, то есть ожидается, что человек, ее занимающий, сам внесет важный вклад в понимание обществом какой-либо области науки, а не просто будет изучать, как общество науку воспринимает. Под “обществом” мы понимаем максимально широкую аудиторию при условии, что не потеряем в процессе людей, обладающих влиянием и умением распространять или оспаривать определенные представления (особенно ученых из других дисциплин, в том числе гуманитарных, инженеров, бизнесменов, журналистов, политиков, художников, людей свободных профессий). Здесь важно проводить различие ролей ученого и собственно популяризатора. Университетская должность предназначена для опытных ученых, которые внесли заметный вклад в свою дисциплину и способны понимать предмет на высочайших уровнях абстракции. Популяризаторы же сосредоточены главным образом на размерах аудитории и зачастую оказываются отделены от ученого мира. Популяризаторы часто пишут о сиюминутных проблемах и даже поветриях. В некоторых случаях они соблазняют менее образованную публику, предлагая снисходительно-упрощенный или преувеличенный взгляд на состояние научного процесса. Лучше всего это видно по прошествии времени: вспомним компьютерные книги минувших дней, где говорилось о “гигантских мозгах”, но, подозреваю, множество нынешних книг о науке со временем можно будет определить в ту же категорию. Роль популяризатора значима, но не для нее учреждена эта должность. Общественные ожидания от ученого высоки, и весьма уместно, что у нас высокие ожидания от публики.