Два брата, или Москва в 1812 году - Рафаил Зотов

И тело пустынника было отыскано в то же самое время и вместе с настоятелем предано земле. Инок обещал Саше явиться к нему по выздоровлении, чтоб проводить на могилу дяди, а до тех пор Саша заказал ему приличный памятник.

Леонова снабдила иноков богатыми дарами и обещала собирать для них пожертвования по всей Москве.

Еще другая сердечная радость готовилась Саше. В комнату его вдруг вошел Николай Леонов. С криком восторга бросились они друг другу в объятия, и мать восхищалась этим зрелищем. Леонов был ранен под Малоярославцем и отвезен в Калугу, где мать отыскала его и взяла к себе. Рана была легкая, и он уже выздоравливал.

Тут Саша вспомнил о Сельмине и спросил о нем. При этом вопросе и Леонова и Николай взглянулись между собою, и по отрицательному знаку головою матери можно было догадаться, что они намерены что-то скрывать от Саши. Между тем на вопрос Саши Леонова отвечала, что Сельмин все еще не выздоровел от бородинской своей раны и находится все еще у нее.

Саша решился спросить о Марии.

– Она не так здорова, – отвечала Леонова, потупя глаза, и тотчас переменила разговор.

Саша заметил эту хитрость, но не хотел настаивать. Он был уверен, что Николай расскажет ему все, когда они останутся одни.

Это ожидание, однако же, не сбылось. Леонова, уходя от Саши, увела и сына, говоря, что ей нужно ему сказать о многом.

Ввечеру пришли они опять оба и принесли ему разных книг. Впрочем, мать скоро ушла, и Николай, оставшись один с Сашею, говорил только о войне, политике, наградах и т. п., но о семейных отношениях ни слова. Саша опять спросил о Марии, но Леонов отвечал о ней как будто нехотя и продолжал свой военный разговор. Это подстрекнуло любопытство Саши, но он видел, что явные вопросы тут ничего не сделают, и решился действовать скрытно, противопоставляя хитрость хитрости.

Он уже несколько раз писал из армии к своей матери, но не мог требовать, чтоб она ему отвечала, потому что письма затерялись бы. Теперь только мог он уведомить ее о постоянном своем жилище и спешил написать ей об этом. Запечатав письмо, отдал он его на другой день Леоновой, когда она к нему пришла. Адрес и переписка Саши с Зембиной изумили Леонову. Она ему сделала об этом несколько вопросов, на которые тот уже заранее приготовил ответы самые неудовлетворительные. Этого довольно было, чтобы вполне возбудить любопытство Леоновой.

– Что это значит, любезный Александр Иванович, – сказала она, – что вы уж со мною секретничаете? Этого прежде не было… Разве вы разлюбили нас?

– О! Совсем нет!.. Я только стараюсь подражать вам… Прежде и вы любили меня, как домашнего, а теперь скрываете от меня то… что для меня было бы, может быть, всего важнее… Конечно, я, может быть, не заслуживаю вашей доверенности…

– Что вы! Что вы! Бог с вами! Я понимаю, о чем вы хотите сказать. Но это совсем не потому, чтоб скрывать от вас что-нибудь, а единственно для вашей же пользы… Теперь вы нездоровы… и наше известие может огорчить вас… Так чтоб поберечь ваше же здоровье, мы решились отложить всякое объяснение до вашего совершенного выздоровления…

– Я чрезвычайно благодарен за это снисхождение… и прошу вас позволить отложить и мне мои рассказы до тех пор… Вы совершенно правы, иные воспоминания могут иметь вредное следствие для здоровья!

Леонова замолчала и не хотела настойчивостью вынуждать доверенность. Она взяла письмо к Зембиной и сказала, что отправит его сейчас. После нее пришел Николай, но Саша не хотел у него ничего насильно выведать и разговаривал с ним о самых обыкновенных предметах.

Так прошли две недели. Саша выздоровел. Он уже получил ответ от матери и плакал от радости. Это были первые строки, в которых он видел материнскую нежность, а до тех пор он не знал ее, потому что годы младенчества давно уже изгладились из его памяти. Это письмо снова возбудило любопытство Леоновой, и она самым невинным образом спросила его, что к нему пишет г-жа Зембина.

– Я осведомлялся об ее здоровье, – сказал Саша, – и она отвечает, что, слава богу, здорова… Она такая добрая, милая… Я познакомился с ее мужем в армии.

– Где же это?

– В тарутинском лагере… Он зачем-то явился к главнокомандующему, и мы узнали друг друга… Тут мы с ним часто виделись, и он дал мне адрес генеральши.

– Ну, что же он теперь говорит о вашем с ним сходстве?

– Он находит, что это сущий вздор. Военное платье и труды похода так переменили мои черты, что он не нашел в них вовсе такого сходства…

– Да, вы немножко возмужали, похудели… Но он ошибается. Черты те же самые… Конечно, тут один случай… Да где же вы познакомились с генеральшею? Помнится, вы ее видели только у церковного подъезда…

– О нет! Я встретился с нею при выезде моем из Москвы и провожал ее несколько станций…

– И были переодеты девушкою!

Саша догадался, что Сельмин все рассказал. Нельзя было отпереться.

– Да! – отвечал он. – Потому что отпуска я не мог взять в эту минуту… а дядюшка приказал проводить г-жу Зембину…

– И вы продолжали в это время играть свою комедию с Сельминым… Он за вас сватался…

– Я не мог ему открыться, не подвергаясь наказанию за переодеванье… Впрочем, я в ту же ночь уехал в армию…

– Да, да! Мы все это уж узнали… и принуждены были открыть глаза бедному Александру Петровичу… а то, право, смешно… Он без ума был влюблен в вас… Мы его насилу разуверили… Только Маша могла убедить его… и успокоить… Он очень был сердит на вас и все грозился, что при первой встрече убьет вас.

– Вы, разумеется, очень смеялись над такою пустою угрозою…

– Напротив, и я и Маша очень боялись за вас сначала… Уж только тогда, как мы ему рассказали, что вы ранены при Бородине и получили крест из рук главнокомандующего, он успокоился и простил вашу шутку…

– Простил? – вспыльчиво сказал Саша. – Это очень великодушно с его стороны… Жаль, что я не могу подражать ему, и за глупую его угрозу потребую объяснения.

– Вот прекрасно! Да вы забываете, что не он, а мы в этом виноваты…

– Зачем же вы открыли ему тайну переодеванья? Она не вам одним принадлежала…

– Тут много было причин… Так как это и сначала была наша выдумка, которой вы из угождения повиновались, то мы должны были не вам, а себе просить извинения…

– Я не все вижу, почему вы должны были…

– Мы этому человеку очень много обязаны… Если б не он был все это время с нами, то мы бы подверглись тысячам неприятностей… Притом же он так нас полюбил, что нам совестно было оставлять его в заблуждении… Если вы за это в претензии, то взыскивайте с нас…

– Нет ли еще какой-нибудь причины? Я по всему догадываюсь, что вы от меня скрываете еще другое какое-нибудь обстоятельство…

– Если вы так догадливы, то я готова и все вам открыть… Вы всегда нас так любили… мы даже почитали вас за домашнего, за родного… следственно, вы, верно, порадуетесь… когда я вам скажу… что этот добрый Александр Петрович полюбил Машу, посватался к ней и в этом месяце женится.

Саша опустил голову и замолчал. Два существа, из которых каждое его любило, изменили ему в одно время. Какое-то печальное чувство стеснило грудь его и отразилось в горькой улыбке.

– Послушайте, милый Александр Иванович, – продолжала Леонова… – Будем говорить откровенно… Я знаю, что вы тоже любите Машу… Может быть, и она сама… Но вы еще так молоды… Вы на такой прекрасной дороге… Вы сделаете, вероятно, блистательную карьеру и легко себе найдете сотню невест. Теперь вы бы не могли жениться… Война продолжится еще, вероятно, несколько лет, и Маша должна бы была ждать… тогда как вы легко бы могли забыть ее во время похода… Мы, старухи, хорошо знаем, каковы господа военные!

– А г. Сельмин, верно, составляет исключение? – насмешливо спросил Саша.

– И очень верное исключение… Он уже инвалид и не может служить в поле. Он уже ходит на костыле… Ему, вероятно, дадут где-нибудь место коменданта, и Маша моя будет спокойна…

– К чему все эти объяснения? – печально прервал ее Саша. – Если я и любил вашу дочь, то это была больше братская привязанность… Я никогда не смел и мечтать о союзе с нею… Я бы никогда не решился сделать вам подобное предложение… Искренно, от всей души желаю ей счастия… Она его вполне заслуживает, а я…

Тут он не мог продолжать; слезы заглушили слова его. Леонова бросилась обнимать его, утешать…

– О! Не беспокойтесь обо мне, – сказал Саша. – Это вовсе не отчаяние, не печаль о потерянном счастии… Я о нем и не воображал… Мне только стало грустно, что меня так скоро забыли… Это не что иное, как пустое самолюбие.

И все-таки Саша продолжал плакать, а Леонова продолжала утешать его.

– По окончании войны, – сказала она шутливо, – когда вы воротитесь, обвешанные орденами, я берусь вам сосватать невесту вдвое красивее и вчетверо богаче Маши.

– Благодарю вас, – отвечал Саша, горько улыбаясь. – Мне никакой не нужно. Я не ворочусь с поля битвы. Жизнь моя слишком ничтожна! Пусть она кончится хоть с какою-нибудь пользою…