Вербалайзер (сборник) - Андрей Коржевский

Единственный результативный случай моей симуляции настолько уснастил меня впечатлениями, что я зарекся. В десятилетнем возрасте соблазн закосить так же велик, как и в любом другом, но надежда на благополучный авось значительно больше, – последствия просчитываются не все. Почему-то в те времена удаление аппендикса считалось чуть ли не необходимостью – резали едва не всех, и угрожающие перитонитом симптомы обсуждались часто. Годом раньше мне вырезали гланды – кайф от этого дела на нуле, и готовности пожертвовать еще какой-нибудь ненужной частью организма у меня не было. Идти в школу за тремя гарантированными (английский, русский, литература) двойками было нельзя, – не мог я так рисковать перед воскресеньем. Поэтому, проснувшись в пятницу утром и не изобретя ничего стоящего, а насморк и кашель без температуры не были бы приняты во внимание разрешительной инстанцией, я декларировал боли в животе. Обеспокоенные мама-папа-дедушка-бабушка созвали консилиум:

– Сильно болит?

– Ну так, покалывает.

– Где?

– Ну, в общем, везде, – рука обводит абдоминальную область.

– А в туалете как, поноса нет?

– Не, не, нормально!

– А где сильней колет, не справа внизу?

Я вспомнил про аппендицит, но, плохо владея темой, решил уповать на консервативные методы лечения, – в школу я уже опаздывал, трюк сработал, можно было не колотиться. Мой ответ про то, что, да, внизу справа как будто сильнее всего колет, положил предел родительским сомнениям, но вместо желанного решения оставить меня дома на денек они вызвали неотложку. Мне стало стыдно так всех волновать, я отнекивался, но было поздно – вызов принят. Стоически смирившись с предстоящим сизым шрамом на пузце, я отвернулся к стенке и замолк, – чего теперь говорить-то?

Дальше начался сюр. Приехавшая врачебная тетенька пухлой белой рукой нажала мне на живот в подозрительном месте, пришлось достоверно ойкнуть, и мне велели лечь на носилки. Под ахи-охи и призывы бодриться, ничего, мол, страшного, меня понесли в грузовой лифт. Я лучше всех знал, что страшного ничего не было, но бояться все-таки приступил, – санитары разговаривали друг с другом так, как будто меня тут и не было. Клеенчатый приемный покой, где я оказался через десять минут тряского пути в «РАФике» с крестами и мигалкой, холодно пах сугубой медициной, мокрой мешковиной уборщицких тряпок, спиртом и долгим потом зловеще добродушного и плохо бритого дядьки – дежурного врача.

– Ну как? – спросил он, глядя на стеклянный шкаф, где лежало много блестящих железок, совершенно мне оптимизма не внушавших.

– Да ничего вроде, – трусливым голосочком ответил я.

– А вот мы сейчас проверим, – доверительно покряхтывая, пообещал дядька, со щелканьем натягивая резиновые трупного цвета перчатки. Добрый доктор велел мне перевернуться на живот, я упер лоб в скользкую клеенку стола и зажмурился, успев заметить, как врач помещает средний палец правой руки в большую банку с вазелином. Зачем он это сделал, подумать мне не пришлось, поскольку эскулап, резко хлопнув меня левой рукой по мелко дрожащей от холода, стыда и страха попе, задвинул навазелиненный резиновый палец в отверстие, с моей точки зрения, категорически для этого не предназначенное. Впадение в прострацию далось мне без труда, и при прокалывании двух моих пальцев для взятия крови на анализ я даже не вздрогнул. В отупении высшей кондиции меня довели до предоперационной, как сказали, палаты, заставили догола раздеться и выдали хлопчатобумажную ветхую от частой стирки рубашонку-хламидку, которая по длине еле прикрыла срамные места. Хорошо хоть прикрыла, потому что стенки между палатами были деревянными лишь на метр от пола, а выше – стекло. Палата справа была девчачьей, но ее обитательницы цветастели разномастными байковыми пижамками, – мне смотреть было не на что, а девчонки собрались у стенки поглазеть на новенького. Я метнулся на стоявшую у окна койку, укрылся одеялом и стал ждать отвоза на экзекуцию, с горечью соображая, что двойки и часовая проборция дома обошлись бы мне все-таки дешевле.

В полной мере смысл популярного выражения про добровольный поиск приключений на собственную жопу открылся мне только спустя минут десять. Открылась дверь, вошла медсестра (что ж у них у всех халаты на голое тело-то, а?), но насладиться пялением на розоватую ткань под тканью белой помешала команда «на живот!». Опять, что ли? Впервые в жизни я свел близкое знакомство с литровой клизмой, ничегошеньки не зная о придаваемых этим исконным медицинским прибором организму реактивных свойствах. Исполнив злодейскую процедуру, сестра, присев на корточки, а не наклонившись – вот жаль! выдвинула из-под кровати весьма объемистый зеленой оббитой эмали горшок, кивнула на него лоснящимся от третьего завтрака подбородком и ушла. На манящий вздернутой округлостью крупный ее тыл я и не глядел – только на горшок. Усесться на него, как в младшей детсадовской группе, от чего я и тогда старался уклоняться, при девчонках за стеклянной перегородкой – это было немыслимо. Решил крепиться до последнего. Но через несколько минут во всех подробностях вспомнил я виденный на авиационном празднике в Домодедово Як-какой-то-номер, вертикально поднимавшийся над бетонной полосой. Стиснув зубы, ощерившись и крупно трясясь, я вцепился руками в край одеяла и вступил в борьбу с природой. Победить ее можно только водородной бомбой, которой у меня не было. Эту схватку со стихией я быстренько проиграл, совсем немного испачкав простыню. Заткнув горшок исстрадавшейся частью тела, я переполз вместе с ним под стенку. У-у-ух, о-о-о, у-у-ух! Полегчало ненадолго, и еще раза три повизгивающий по кафелю древний полезный сосуд оказывал мне безразличное содействие.

К вечеру меня перевели в послеоперационную палату, так как анализ крови убедительно доказал отсутствие какого-либо воспалительного процесса в организме, – отличный просто был анализ. В субботу и воскресенье из больницы не выписывали, и два пустых с овсяной и манной кашами дня эмпирически доходчиво внушили мне то, что лучше всего формулирует английская народная мудрость: «даром – ничего, а за пенни – самую малость». В понедельник дед забрал меня и, трогательно держа за руку, отвел домой. До конца учебного года я не пропустил ни одного дня, даже стал делать уроки.

Я и теперь очень снисходительно отношусь к очевидно симулирующим личностям. Работает у меня один забавный мужик, – так он любит, завидев начальника в коридоре, изогнуться и захромать, будто только что был манекеном на тренировке борцов-вольников супертяжелого веса. Я делаю вид, что верю в его хворости, – мало ли во что ему обходятся те дни, когда я его отпускаю отдыхать и как бы лечиться. А может, и впрямь у него со спиной нелады?

Сила духа

А кто не пьет? Нет, я жду, назови!

А. Велюров, «Покровские ворота»

Сознаю, понимаю, уверен, глубоко убежден и нимало этого обстоятельства не скрываю – ничего принципиально и вообще хоть сколько-нибудь нового по этому замечательному поводу сказать не могу; утешает то только, что и никто не может – сказано все и много более того, давным-давно притом. Можно, конечно, углубленно поэтизировать на хмельную тему наподобие незабвенного Ерофеева, – но это ж какой нужен организм, какое самозабвенное самоотречение при потреблении, насколько судорожно-радужным должен быть похмельный восторг: экзистенциальные ощущения достигают уровня трансцендентальности, и чтобы это можно было выговорить, да и про талант, да и про душу не след забывать, да и эпигонствовать не шибко хочется. Но поскольку еще утро, хорошее ясно небесное летнее утро – после вчерашнего безумного ливня определенно посвежело, скандинавский ветерок подогнал кислороду, и не надо постоянно менять полотенца, которыми отираешь распаренную багровую физию, а выпить хочется, хотя и не до неизбежности, однако очень ощутимо – внутренний взор упорно отказывается видеть любые предметы, кроме обтянутого толстой морозной мутнотой хрустального графинчика с густой из морозилки «Столичной» внутри, – лучше попытаться это желание творчески сублимировать. Держащиеся в невесомости между глазами и стеклами очков графинчик и узкая высокая рюмка, по идее, такой сублимации должны бы способствовать, – правда, стакан «Кампари» пополам с охлажденным несладким апельсиновым соком и курящаяся в нечастую и неглубокую затяжку честерфильдинка тоже. Хорошо еще кофею сварить из только что намолотых в ручной мельничке кенийских, допустим, зерен, пахло чтобы совсем уже творчески.

Довелось же «дорогим расеянам», получившимся из великих переселений народов и их же, народов, великих и менее великих взаимоистреблений, а также совокупных слияний и поглощений, дружественных и злобных до слюнокипения, зубоскрипения и дланедрожания, расселиться по просторам, отлично растящим лес и на самом даже качественном навозе не желающим производить виноград. Кто-то из пращуров одарил нас пищеварительным ферментом, сказочно ловко дробящим спиртовые молекулы, как серый пыльный асфальт расшибает в блестящие брызги выскользнувшую из потной ладошки прозрачную бутылку, – грех не пользоваться, прости уж, Господи! Цивилизационный детерминизм, в отличие от исторического материализма, отменить, кроме Бога, некому, вот и выпиваем в меру сил, оставшихся от лесоповала, вывоза навоза в поля и выращивания сырья для изготовления браги, которой, чтобы превратиться в огненную воду, потребны дрова. Снова валим лес и так далее. Выпадающие из нашего жизненного цикла закапываются в землю, где потом опять растет лес или бражное сырье, – безотходное, в общем, производство. Что производим-то, спросите вы. А что нам бывает необходимо, дабы после кто же считал сколько и еще на ход ноги до домов добираться или целомудренно удерживать себя от общения с дамами (потому что какой с нас в этом разе толк), или пытаться поверять незнаемой алгеброй неведомую гармонию? Сила духа, вот что. Добавить бы к ней силы воли, достаточной, чтобы назавтра удержаться от по-быстренькому и все, все, – вот это было бы да! А силы духа производим немерено, некуда девать просто, сколько производим. Духовные мы, короче говоря, а переходящими в утро поздними вечерами еще и душистые, духовитые – зря, что ли, чуть что требуют дыхнуть, проверяя, так сказать, не отлыниваем ли от укрепления общенародного эгрегора. Вот у англо-саксонцев треклятых силы воли больше, а мы душой живем, у них утренняя помывка – shower называется, существительное (+er) от глагола show – показыватель, а у нас – душ; пока они в пару показываются, мы под жидкими струйками о высоком мыслим, успев похмелиться. Слова душить, душный – это о том же, пока организм не принял искомое, а как принял – дышится как здорово, воздуха какие (воздуха = воз духа, много его, то есть, да какого!). Бывают, конечно, и перегибы на производстве – это когда «задушу, падла»: так демонстрируется стремление к духовному превосходству – подавлю, мол, тебя, заразу, силой духа вплоть до полного выхода твоего побежденного духа через выхлопное отверстие.