Тринити - Яков Арсенов

«Она привыкла засыпать в кресле, — последнее, о чем он подумал в ее новой квартире. — И почему восемь?»

— По твоим письмам я написала стихи о вашей таежной вылазке, — подала она ему на прощание красиво сброшюрованный самиздат. — Возьми, почитаешь на досуге с друзьями.

Реша опять не смог переварить сказанное. В этом простом и ясном предложении он начал отыскивать какой-то туман, подвох, хотя на самом деле в произнесенном ею не было ничего непонятного. Разве что стихи, написанные по чужим письмам, как экранизация по мотивам, стихи, написанные не из себя. Это усугубляло восприятие, и он опять ничего не понимал. «Может, это меня как-то мутит? — пытался он взглянуть со стороны на себя. — А Ирина здесь вовсе ни при чем?»

Он вышел из ее квартиры и побрел по улицам. Ноги, преодолевая сокращенность мышц, на минуту выводили его из оцепенения, и тогда мысли обретали течение, близкое к равнинному. Он вспоминал осенний бал и Ирину у шведской стенки с кленовым листом в руке. Почему он не подошел к ней тогда? Может быть, все было бы иначе. В жизни надо срываться, вспомнил он высказывание Бирюка.

День уходил, таял. Последние его мгновения остывали на пустующих тротуарах. На цветные осенние образы ложились ночные, черно-белые. Все вокруг было объято темнотой и бесконечной жаждой повторенья.

Реша брел по мокрым улицам и затаптывал одинокие звезды в галактики, отстоящие друг от друга на сотни световых лет. Он навязывал себя скамейкам и аллеям, ничего и никого не помнящим, и не мог избавиться от мысли, что Ирина в нем уже неизлечима. Она будет затихать и воспаляться снова в маленькой замкнутости, имя которой произносит каждый сигнал наезжающих сзади машин, каждая капля дождя. Ему казалось, за ним кто-то идет. Босиком по снегу. Он оборачивался и не мог с достаточной уверенностью отнести этот холодный мираж ни к прошлому, ни к будущему. Он принимался вспоминать, а получалось, что ждет, но, стоило ему помечтать, как все тут же обращалось памятью.

Над городом и чуть поодаль вставали зори, похожие на правдивые рассказы о любви.

Друзья, вернувшись из тайги вслед за Решей, привезли ему несколько конвертов с пометкой: «адресат выбыл». Даже эти его письма к Ирине, свершив слалом долгой дороги в два конца, вернулись на круги своя.

Реша частенько доставал на свет подаренный ему Ириной дневник и читал ее стихи на тему своего таежного вояжа, не понимая, как ей с такой степенью точности удалось передать все его чувства и переживания по этому поводу? Как она смогла так точно перевести мотивы его писем к ней в стихи, словно сама побывала на севере в «диком» отряде? Она проинтуичила все до мельчайших треволнений!

Аукают дали игриво,бегут, затихая вдали.Тайга, как зеленая грива,на шее летящей земли.

Несется земля по орбите,а я — по орбите своей.Спокойного быта обительвовеки не скрестится с ней!

Нам жизнь преподносит урокии ставит за мужество плюс.Земля, ты меня не уронишья в гриву до боли вцеплюсь!

В барак, запыхавшись, ввалиться,багры раскинув по углам,забыть про бревна и забыться,как расколоться пополам:один ты здесь, другой ты — там,еще горячий и искришься,дорогу бьешь и бьешь плотам!

Твой взгляд ничем не изумленный,он все безвольней и вольней,и песня девушки влюбленнойвсе дальше, дальше… На стенеуже не пляшут блики искорпочти потухшего костра,скулит на тумбочке транзистор,давно бы выключить пора.Дай Бог хорошим снам присниться…а завтра снова — в шесть утра!

Здесь лишь июль погасит свечи,тепло становится не то.И осень вмиг тайге на плечибросает рыжее пальто.

Ах, эта осень, эта осень…в барак забитые дождем,сидим, у неба солнца просим,погоды, словно писем, ждем.

В тумане скрылась четкость линий,глядим в окно, как в объектив,горячих кружек алюминийдвумя руками обхватив.

И с каждым днем надежда тает,а осень, словно пьяный гость,все тянет в судорожный танецтайгу, продрогшую насквозь.

В тайгу пробрался бархатный сезон,и пала тишь в непроходимых парках.И свет у зорь прощально-бирюзови так похож на непотертый бархат.

В тайгу пробрался бархатный сезон,как в злое сердце проникает нежность,и мне отсюда ехать не резонна сковороды южных побережий.

Как будто осень у больших морейпоправить челку задержалась где-то,и, что с собою делать в сентябре,не знает растерявшееся лето.

Время, обрати все в силуэты!Ты ведь обладаешь силой этой.

Я прошу тебя очень,сделай именно так.Я хочу ее помнитьтолько в общих чертах!

Губы, волосы, руки,Смех, походку и плачупрости до обычных,чуть вдали обозначь!

Неожиданный тайфунзалетел в галактикуи увез тебя в тайгу,а меня на практику.

Лето целое серчал,бушевал медведеми утих только сейчас.Знаешь, как приедем,

давай в город суетнойсразу бросим вещии по тропке нашей тойв лес махнем желтеющий!

И по памяти, по снамте отыщем саженцы!Вот увидишь, осень намтой весной покажется!

Он читал и не понимал, как можно так глубоко и тонко понимать его. Она знала о нем больше, чем он о себе знал сам. И знала больше об их любви. Она знала все. И поэтому ей стало скучно.

Через какое-то время врачи определили, что Ирина не в состоянии жить без постоянного медицинского присмотра. Родственников, которые смогли бы оказывать ей такую помощь на дому, не нашлось, и Ирину поместили в психиатрическую лечебницу близ села Миколино.

Глава 20

ЕСЛИ БЫ НЕ КАНТ…

Занянченному Нечерноземьем Артамонову хотелось угораздить на производственную практику куда-нибудь в тундру, но для расширения кругозора, что ли, его оставили в городе и засунули на машиностроительный завод возить тачками в отвал отработанную опоку. На эти же тачки попали и синхроны Пунктус и Нинкин.

— Естественным путем избегнуть цивилизации не удалось. Придется это сделать искусственно, — не сдался судьбе Артамонов. — Учреждаю для себя чисто интеллектуальное лето. Ни капли никотина и алкоголя на эпителиальных тканях. Никаких случайных девочек. Только книги, театры, музеи.

— Правильное решение, — поддакнул Нинкин. — Ни капли в рот, ни сантиметра в жопу!

— Да пошел ты, олень благородный!

— Если ты напряжешься в этом направлении, из тебя действительно выйдет толк, — поощрил Артамонова Пунктус.

— Причем весь. Без остатка, — уточнил Нинкин.

— Чтобы застраховаться от случайных срывов, я стригусь наголо. До блеска, — захорохорился Артамонов.

— Чего только не придет в голову на голодный желудок, — покачал головой Пунктус.

— Правильно жить — это ничего не делать от нечего делать, сформулировал Артамонов идею и лозунг своего перспективного развития.

— Я тоже за то, чтобы ничего не делать, — сказал Нинкин.

— А я считаю так, — продолжил бить себя в грудь Артамонов. — Если завязывать, то на два узла. Никаких бантиков и петелек я не признаю с детства. — И точно — шнурки на туфлях Артамонова расшнуровать до конца было невозможно.

Артамонов отправился искать крутого цирюльника, и уже через полчаса голова новатора походила то ли на матовый, то ли на патовый плафон недорогого светильника.

— Ящур! — воскликнул Пунктус при виде Артамонова, которого обкорнали такими клоками, что обработанная поверхность стала походить на тифозную шкуру.

— Ты стал похож на осла! — выразился Нинкин.

— Нет, на зайца! Которому лет триста! — сказал Пунктус.

— Надень шапочку! Лысый кактус!

— Теперь ты точно от любой любви застрахован! Девочки будут шарахаться от тебя на проезжую часть!

— И уступать место в общественном транспорте!