Пушкиногорье - Семен Гейченко

На летних маневрах случилась опять беда. Объявив тревогу уланам, он как бешеный поскакал к приготовленному просмоленному столбу, который надлежало ему зажечь и тем объявить начало тревоги. Конь испугался факела, взвился на дыбы, шарахнулся в сторону, упал, задавил ординарца и чуть ему, царю, не свернул шею.

В августе Николай отправился на юг, где должны были состояться самые большие маневры 1837 года. Выехав из Царского Села 13 августа, он направился в Псков, там ему была приготовлена торжественная встреча — с колокольные звоном, крестным ходом, иллюминацией — 15 августа он прибыл, «всемилостивейше» принял губернатора, осмотрел древности, храмы, тюрьму. Просмотрел списки местных помещиков и отметил про себя имение Пушкиных. Проезжая по Киевскому шоссе мимо поворота на Святогорье и Новоржев, он, обратясь к губернатору Пещурову и указывая на дорожный столб с надписью, спросил: «А там что?..» — и, не дожидаясь ответа, дал шпоры коню…

Вспоминая поездку с царем на юг в 1837 году, Н. Ф. Арендт рассказывал, что в тот несчастный год, будучи на Кавказе, царь чуть было не свалился с горы в пропасть, когда почтовые лошади близ Тифлиса, чего-то испугавшись, бешено понесли коляску с высокой горы под откос. Царь сидел в коляске с графом Орловым. Все бывшие тогда в свите сочли спасение чудом, а царь смутно предчувствовал в нем новое предзнаменование…

Как-то, по возвращении с юга, царь и шеф вечером в Зимнем перебирали донесения иностранных и отечественных агентов.

— Друг мой, — заметил Николай, — ты представить себе не можешь, как я устал от ожидания какой-то беды…

И беда наконец таки пришла.

Конец 1837 года. Весело ожидали придворные и весь сановный Петербург рождественских праздников! Как всегда, ждали рескриптов, орденов, повышений по службе, балов, катанья с гор на Неве…

И вдруг, как гром среди ясного неба, раздался по всей столице звон набата. Запылал Зимний дворец. Это случилось в ночь на 17 декабря. Огонь быстро охвата все здание, всю тысячу его комнат. Огромное зарево зловеще осветило город. Гудели колокола всех церквей. С верхов Петропавловской крепости били пушки. Отсвет пожара был виден чуть ли не за сто верст от столицы.

Гвардия оцепила площади и главные улицы. Въезд в город был закрыт. В церквах приказано было непрерывно служить молебствие о спасении царева добра. Корпус жандармов повсюду рассылал агентов: царю и жандармам мерещились темные силы, поджигатели, мятежники.

Царская резиденция горела целую неделю. Николай смотрел из окон Адмиралтейства, как огонь уничтожал императорскую сокровищницу, как выносили из пылающего здания портреты царей и цариц, их регалии.

Простой народ видел в пожаре божью кару. По городу ползли слухи, что в огне «погиб царский трон», что-де «сгорел целый полк гвардии».

Когда пожар прекратился, Дворцовая площадь представляла собой картину настоящего светопреставления.

Через несколько дней царь приказал министру двора собрать всех министров и сенаторов в Аничковом дворце. Он вошел в залу своим обычным, твердым солдатским шагом. Сумрачным взглядом оглядел собравшихся и замер. Вместе с ним замерли все присутствующие, и вдруг он крикнул, и этот крик прозвучал в зале как вопль:

— Господа! Не стало колыбели моих предков. Мой Зимний дворец испепелил огонь. Но бог взял, он и даст вновь, ибо бог всегда со мною! Посему решили мы незамедлительно приступить, под его благословением, к возобновлению нашей резиденции по примеру предков наших… Не щадя ничего. Ничего…

Потом был оглашен указ: впредь столичные художники всех рангов и званий передаются в ведение собственной его величества канцелярии. Никто из художников без разрешения ее не имеет права распоряжаться собою, пока не будет восстановлен главный дворец империи.

Этот указ касался не только архитекторов, живописцев, скульпторов, декораторов, но и мастеров иных цехов — каменного, гранильного, монументального, мозаичного, не исключая даже тех мастеров, которые изготавливали могильные надгробия. Так в числе огромной армии художников и мастеров, мобилизованных на выполнение государева приказа, очутился и тот «петербургского монументального вечного цеха» мастер Пермагоров, которому потом, три года спустя, судьбою было начертано соорудить памятник на могиле Пушкина в Святых Горах.

11-го февраля 1837 года в дом Пушкина пришел поклониться праху поэта молодой 18-летний студент 3-го курса Петербургского университета Иван Сергеевич Тургенев — начинающий писатель и будущий великий романист. По его собственному признанию, он уже в то время был демократически настроенным человеком, мечтал о республике, об уничтожении крепостного права. Трагическую гибель Пушкина Тургенев переживал особенно глубоко. Он долго стоял у гроба, пристально всматривался в дорогие черты поэта. Потом разговорился со слугой, стоявшим у гроба и рассказавшим об обстоятельствах дуэли и смерти Пушкина. Растроганный Тургенев стал умолять слугу дать ему на память маленький локон волос с головы Пушкина. Он получил этот локон. Возвратясь домой, Тургенев вставил дорогую реликвию в медальон. Медальон этот сохранился до наших дней. При нем находится автограф Ивана Сергеевича — «Клочок волос Пушкина был срезан при мне с головы покойника его камердинером 30 января (11 февраля) 1837 года, на другой день после кончины, я заплатил камердинеру золотой. Иван Тургенев, Париж. Август 1880 г.».

После смерти Тургенева медальон находился у его близкого друга — знаменитой певицы Полины Виардо, по ее завещанию он был передан в Пушкинский музей Александровского лицея. В 1917 году медальон поступил из лицея в Пушкинский Дом Академии наук. Сейчас эта реликвия находится в фонде Всесоюзного музея Пушкина в Ленинграде и экспонируется в квартире-музее на Мойке, 12.

Свою огромную любовь к Пушкину Иван Сергеевич пронес через всю жизнь. Он считал Пушкина своим учителем и наставником. В своих воспоминаниях писатель рассказывает, что он не только любил и обожал Пушкина, но и поклонялся ему, что Пушкин был для него «чем-то вроде полубога». Об этой неугасимой любви к Пушкину Тургенев сказал в речи, произнесенной им в 1880 году, при открытии памятника великому поэту в Москве.

По воспоминаниям близких Ивана Сергеевича, имя Пушкина было на устах писателя в его предсмертные часы. Вскоре после получения из Франции известия о смерти Тургенева в Петербурге прошел слух, что великий писатель «незадолго до смерти завещал похоронить свой прах в Святогорском монастыре Псковской губернии в ногах у своего учителя Пушкина». Об этом вспоминает А. Н. Острогородский в своей книге «Педагогические экскурсии в области литературы», он пишет: «Да, повторяем мы себе то, о чем прежде думали, велико это слово учитель, если человек, сам зарабатывая себе почетное имя, может на смертном одре, подводя итоги своей деятельности, вспомнить того, кого он признает своим учителем…»