Русские инородные сказки - 6 - Макс Фрай

— Балерина Матильда Кшесинская, — повторил он и вздохнул.

— Ну, — сказал я, — я знаю, где ее дом. Говорят, она была толстая.

— Ничего подобного, — отрезал англичанин. Он допил пиво, аккуратно поставил бутылку в мусорную урну и вынул еще одну. Протянул ее мне — чтобы я открыл — таким уверенным жестом, точно я уже нанялся к нему в лакеи.

Я снял пробку и вернул ему бутыль.

— Вы хотите? — спросил он вежливо.

Спрашивать у завсегдатая Александровского парка в летний день, хочет ли он холодного пива, — на такое способен только иностранец.

Я сказал:

— Да нет, не хочу. Спасибо.

Он коротко пожал плечами и выпил вторую. Так же быстро и тщательно, как и первую.

Потом проговорил:

— У меня был садовник в моем имении.

— О, это очень интересно, — сказал я.

Диалог начал напоминать самоучитель. «У Джона есть имение. В имении у Джона есть садовник. Садовник подстригает розы садовыми ножницами». Обычно это еще сопровождается соответствующей картинкой.

— Должно быть, он подстригал розы садовыми ножницами, — добавил я.

Тимоти Дж. Прингл моргнул и сказал:

— Это мало имеет отношения к делу. Ножницы. У этого человека имелся отец.

— Ясно, — сказал я. — У него имелся отец. Он тоже был садовником. Он также пользовался садовыми ножницами.

Прингл вообще не понимает такого юмора. У англичан юмор особенный, сложный, он даже шотландцам уже недоступен, не говоря уж о более отдаленных соседях по Европейскому континенту.

Прингл поэтому продолжал после вежливой паузы:

— Отец моего садовника был лакеем в доме Кшесинской. Он много знал тайн о Матильде Кшесинской и перед смертью рассказал их своему сыну.

Как легко понять, все эти реплики были из фильма средней сложности. Не «Угнать» или, там, «Взорвать». Чуть потруднее, с психологией, вроде «Настоящей Мак-Кой» или «Психопатки-2». С разговорами. Минимум бессвязных выкриков. Каждое действие комментируется. «Сейчас я разрежу твою сонную артерию. Смотри на этот нож. (Крупным планом — нож, так что зрителю тоже все понятно.) Вот он приближается к твоему глазу. (Отражение выпученного глаза в сверкающем лезвии.) Прощай, малышка, было весело!» Приблизительно так. Наглядно, но вместе с тем содержательно, и много полезной лексики.

— Когда началась революция, Матильда решила спрятать свои драгоценности. У нее было много подарков от царя и великих князей. А также — просто от богатых поклонников. Она была великая балерина.

— Насчет великой — не знаю, не видел, — сказал я. — В Музее контрреволюции о Матильде не рассказывают. Там даже экспозиции толком про нее нет. И залы дворца не сохранились. Когда вход был еще бесплатный, я нарочно заглядывал — посмотреть, как она жила. Ничего не осталось, только пустые стены и на них — фотки вождей пролетариата.

Прингл моргал с большим достоинством. Ресницы у него белые, густые, как у лошадки. Глаза голубые, чуть навыкате. Если бы он не был такой холеный, то на носу у него непременно цвели бы веснушки, но он их чем-то сводил. Хотя бледные желтоватые пятна остались. Вообще — морда лошадиная. Такие считаются породистыми, хотя женщинам почти никогда не нравятся. На любителя внешность.

Прингл дождался, чтобы я замолчал, и продолжил как ни в чем не бывало:

— Самые дорогие вещи — диадемы, бриллианты, кое-что еще — она спрятала в ящике и закопала. Клад Матильды Кшесинской до сих пор находится в Петербурге. За границу она его не вывозила, часто и при людях, вслух, жалела о потерянных навсегда предметах, подарках Николая Второго… Вы меня понимаете?

— Ну, — сказал я.

Это одно из тех русских слов, которые ставят иностранцев в тупик. Я нарочно так сказал. Но Прингл в тупик не поставился. Опять похлопал ресницами и продолжил невозмутимо:

— Превосходно. (Это слово он выговаривал как настоящий русский аристократ — чуть картавя. Должно быть, слышал от настоящих русских аристократов. Мне стало немного завидно — на миг.) Итак, продолжим. Клад находится в Санкт-Петербурге. Об этом мне под страшным секретом сообщил мой садовник, который унаследовал тайну от своего отца…

Если англичанин рассчитывал произвести на меня впечатление, то он был разочарован.

Я взял его за рукав. Если он такой простак, то тут даже породистая физиономия не подспорье: вахтер из студенческого общежития автоматически делается ему ровней.

— Дружище Прингл, — молвил я, — эту тайну знает каждый читатель бесплатной газеты «Метро», которую раздают в метро.

— В каком смысле? — не понял он.

Я принялся излагать подробно.

— Есть бесплатная газета. Это понятно? С объявлениями и прочим. Иногда там печатают интересные статейки. К примеру — про клад Матильды Кшесинской. Все тайны царей, их любовниц и фаворитов теперь известны любой бабушке с авоськами. Нет никаких тайн.

Но смутить англичанина оказалось не так-то просто. Он выслушал меня, не меняясь в лице, а затем осведомился невозмутимым тоном:

— Ну и как? Нашли?

— Что нашли? — не понял я.

— Клад, — пояснил он. — Все знают, что есть клад. Наверняка искали. Нашли?

— Нет…

Он вытащил из кармана сигару и с важным видом закурил. Мне стало завидно как никогда в жизни.

Пока он курил и осматривался по сторонам с таким выражением лица, словно прикидывал — а не купить ли ему этот парк со всеми его обитателями и бездомными псами, что промышляют возле сосисочницы, чебуречницы и добросердечной тетки, собирающей плату за пользование общественным туалетом, — я украдкой наблюдал за своим новым знакомцем. Когда встречаешь состоятельного иностранца, всегда — хочешь не хочешь — в голове начинает складываться маленький, лихорадочный план по собственному обогащению: что бы такого у него выпросить, выклянчить, просто выманить? В конце концов, пусть поделится, если он такой богатый, что может себе позволить содержать имение и садовника с его ножницами!

Но усилием воли я расправился с этими идеями как коммунистическими и вредными. Потому что куда больше, чем вытащить из иностранца пару фунтов стерлингов, мне хотелось с ним подружиться. Чтобы он признал во мне солидного человека. Рассказал о своих замыслах. Что-то ведь нашел он во мне такого, что подсел и начал разговор?

Прингл сказал:

— Меня зовут Тимоти Дж. Прингл, эсквайр.

— Да уж понял, — проворчал я. — Никоняев. Николай Петрович.

Он помолчал, видимо, с трудом усваивая мою фамилию. Ничего удивительного. Ее и соотечественники понимают с трудом, так что взять с иностранца.