Возмущение праха - Наль Подольский

Фима же пустился в плавание по безбрежному морю компьютерной памяти.

Он часа полтора щелкал клавишами, полностью отрешившись от реального мира и с увлечением наблюдая потоки проплывающих на экране букв, чисел и графиков, то белых на голубом фоне, то зеленых на черном. Иногда он вполголоса спрашивал о чем-то компьютер либо отпускал в его адрес неразборчивые замечания.

— Кажется, все, — объявил он наконец, очистив экран от текста, — искомых программ нет, — и, помолчав, удивленно добавил: — А знаешь, у нее голова неплохая, ничего работает… и представь себе, она занята исключительно чистой наукой.

— Я так и думал, но…

— Почему ты так думал? — перебил он меня.

— В институте она бывает только на научных семинарах. В сеансах омоложения не ассистировала Щепинскому ни разу. А вот Кобыла… другая его аспирантка, — сколько угодно. О подводной части айсберга она и понятия не имеет. Для нее Щепинский — бескорыстный рыцарь науки.

— Все так, — кивнул Фима и потянулся к выключателю компьютера.

— Постой, я к чему клоню… ты подумай еще все-таки… если в этом компьютере что-то хранится, то оно спрятано, в том числе и от нее, и даже в первую очередь от нее.

— Трудно сказать. Я ведь что просматривал — подменю, субдиректории, заголовки… где заголовок странный, там первые строчки файлов. А смотреть все подряд — сам понимаешь… жизни не хватит.

— Напряги орган мышления. Неужели ты не перехитришь Щепинского?

Этого оказалось достаточно: он снова с остервенением взялся за клавиатуру, тихонько бормоча и уговаривая компьютер.

Учитывая, что в доме имелись пепельницы и даже окурки в них, я позволил себе, отойдя в сторону, закурить и вдруг услышал возглас Фимы, чуть громче его монотонного бормотания:

— Ну, давай!.. Давай раскрывайся!..

— Что такое? — подошел я к нему.

— Сам посмотри, — хихикнул он довольно, — ты правильно угадал… Гляди: подпрограмма транспонирования многомерных матриц, занимает, представь себе, — он опять хихикнул, — больше сорока мегабайт! А на это за глаза нескольких килобайт хватит. И видишь, просто так файлы не открываются… ничего, ничего…

Его пальцы забегали по клавишам, и экран заполонило суматошное мелькание таблиц, текстов и схем.

— Ах ты так? — цедил он сквозь зубы. — А что скажешь теперь?

Глаза Фимы горели азартом, он был похож на пулеметчика, косящего ряд за рядом солдат врага. И компьютер не устоял перед таким натиском: жалобно пискнув, он вывел на экран перечень заголовков гипнограмм Крота и Щепинского.

Лицо Фимы озарилось величием, он ждал знаков восхищения, и я решил его поощрить:

— Поздравляю. Я же говорил: куда Щепинскому тягаться с тобой.

— Испортить или стереть? — спросил он с лаконичной суровостью, словно речь шла о том, следует ли прикончить поверженного наземь противника.

Минуту назад я и сам был уверен, что если эти файлы найдутся, их надо будет так или иначе подпортить, но сейчас у меня мелькнула другая мысль.

— Ни то, ни другое. Скопировать и запомнить вход в эти программы. А напакостить еще будет время.

Когда мы, убедившись, что не оставили за собой следов, покинули жилье Виолетты, по улицам уже пошли первые трамваи и в морозном воздухе громко разносился скрежет их колес на поворотах.

Пока я все теснее сжимал кольцо слежки вокруг Щепинского и копался в его грязном белье, Фима приступил к выполнению своей главной работы.

Первый разговор о ней состоялся за коньяком. Я ему предложил целенаправленно исказить гипнограммы омоложения и кратковременной реанимации таким образом, чтобы компьютер не воспринимал внесенные изменения как сбой в программах. Блоки программ, из которых Щепинский конструировал свои изделия, создавались виртуозами, и внутрь каждого модуля была встроена защита от искажений. Стоило в записи модуля изъять наугад какой-нибудь знак либо поменять два знака местами, как при запуске программы на экране высвечивался красный прямоугольник с надписью: «Нарушение в программе», и компьютер издавал возмущенный писк.

— Сложно… — Фима с глубокомысленным видом принялся разглядывать потолок, — я же тебе говорил: проще сделать новый модуль, чем ковыряться в чужом.

— Знаю. Иначе на эту работу мог бы пригласить не тебя, а рядового специалиста. И к тому же ведь не все модули тебе здесь совсем чужие?

— Не все… но много… Чего ты хочешь от программ рекомбинации?

— Хочу, чтобы программа в целом работала. Чтобы человек, находящийся на уровне Щепинского, искажения не смог обнаружить. И чтобы результаты сеанса были непредсказуемыми.

— Понятно… Значит, тебе нужно, чтобы модули анатомической адекватности и модуль симметрии или вообще не действовали, или работали… вроде как наизнанку… Веселенькая задачка… А что с реанимационными гипнограммами?

— Я слышал от… скажем так, от наших ведущих специалистов, что процесс прямой энергетической подпитки покойника… или пациента, как хочешь… неустойчив. Будто возможны спонтанные всплески энергии и, соответственно, взрывная реакция. Это так?

— Ты стал выражаться вполне научно, — усмехнулся Фима. — Да, это так. Поэтому в программу вводятся демпфирующие элементы, впрочем, они не всегда эффективны.

— Вместо демпфирования мне нужна стимуляция. Сможешь?

— Ого, — Фима слегка присвистнул, — однако ты крутой мен, начальник.

— Не я крутой. Ваша наука крутая, — обрезал я его сухо. — Но я у тебя о другом спрашиваю: сможешь сделать или нет?

Поняв, что нарушил субординацию, он съежился и тусклым голосом произнес:

— Да.

— Ты не обижайся, — я подлил ему и себе коньяка, — давай выпьем… Просто в нашем деле лирика не нужна. И даже опасна.

— Я понимаю, — кивнул он вяло.

В том, что он сделает все как надо, сомнений не возникало. Кажущаяся невозможность решения только подстегивала изворотливость и активность его ума. Я его оборвал так резко, чтобы предотвратить размышления на тему, что мы, в сущности, делаем, зачем и хорошо это или плохо. Хватит того, что я сам иногда об этом думаю.

Мы выпили с ним еще, и он вскоре оттаял.

— Ладно, — улыбнулся он, — не бери в голову. Работа есть работа. В моей прежней конторе всегда говорили: пусть лошадь думает, у нее голова большая.

До «Общего дела» Фима служил в военно-промышленном комплексе, в ракетном исследовательском центре, и как специалист сформировался именно там. И там же был приучен не задаваться вопросами, для чего предназначена выполняемая работа и как будут использованы ее результаты. Цели, применение и тем более его возможные последствия — прерогатива высших инстанций. Поэтому сейчас оказалось достаточно даже сдержанного начальственного окрика, чтобы вернуть его к привычной дисциплине.

Свое дело он знал превосходно. К концу февраля в моем распоряжении имелся полный пакет искаженных программ Щепинского. По записи, если бы кому вздумалось их просматривать, они были практически неотличимы от исходных, и компьютер глотал их без малейших возражений. Но практическое их действие обещало быть чудовищным — Фима это гарантировал, вполне сознавая меру своей ответственности в случае осечки. Покончив с программами «Извращенного действия», Фима изготовил аналогичный пакет подпорченных гипнограмм Крота, чтобы подсунуть их Щепинскому, если он попытается раздобыть нужные ему копии через своего человека в «Общем деле».

Я позаботился о выплате Фиме, помимо ударной заработной платы, хорошей премии, но заточения его прекращать не собирался. Более того, Вася и помогающие ему гориллы Порфирия получили указания удвоить бдительность. Телефонный аппарат в квартире был изъят вообще, а для переговоров со мной Вася пользовался сотовым телефоном. Близилось время Большой Охоты, и никакая предосторожность сейчас не могла быть лишней.

45. ПРОКОПИЙ

Вопрос о силе, заставляющей два пола соединяться в одну плоть для перехода в третье существо, есть вопрос о смерти.

Все, что касалось Полины, стало для меня источником постоянного беспокойства, странным образом именно сейчас, когда отношения с ней сделались совершенно безоблачными. Казалось бы, кто может быть счастливее и спокойнее любящих друг друга — хотя и каждый по-своему — мужчины и женщины, ожидающих через два месяца рождения ребенка, — и тем не менее со всех сторон подступал невнятный, но постепенно усиливающийся страх, которому я не мог ничего противопоставить, кроме доводов разума. И никогда раньше я так наглядно не убеждался, сколь беспомощен интеллект по отношению к инстинктивным движениям души.

Постельные забавы пришлось прекратить, и мы оба восприняли это как потерю. Полина продолжала — она первая воспользовалась этим выражением — ускоренно стареть. Теперь она выглядела лет на сорок пять — пятьдесят, но при этом, и несмотря на беременность, сохраняла прекрасный цвет кожи, оставалась красивой и по-прежнему вызывала у меня вожделение.