Круиз "Розовая мечта" - Мила Бояджиева

Известие оказалось настолько ужасным, что оставило меня почти равнодушной — разум не мог смириться с жестокой необратимостью факта. Веселый, добродушный «качок» простился со столь любимой им жизнью, прихватив с собой главную надежду и гордость — старшего сына. В это невозможно было поверить. Разорваны на куски… С банановым тортом и предвкушением семейного субботнего обеда…

Я посмотрела на часы — увы, к церемонии погребения мне уже не успеть. Чиркнув записку Сергею, я положила её поверх делтого листочка. «Буду вечером. Уехала на кладбище. Целую». Написать эти несколько слов оказалось непросто. Здесь, как в правительственном меморандуме, имела значение каждая деталь. Я сократила эмоции до минимума и не подписывалась, т. к. не могла назвать себя ни бубкой, ни Славой. Очевидно, ни тем ни другим я для Сергея уже не была. Просто гражданка Лачева В. Г.

…Ассоль ждала меня у ворот кладбища, хотя я опоздала более, чем на час. Она была не одна — рядом, понуро опустив гордые плечи и сунув руки в карманы, безмолвно возвышался Аркадий. Поза усталости и печали была столь несвойственна этому человеку, что я узнала его только с метрового расстояния. Мы поздоровались. Заплаканная Асооль в черном креповом костюме с шифоновым бантом на затылке, уныло смотрела на букет роз в моих руках.

— Извините за опоздание, я прямо из Шереметьева… Это ужасно…

— Слава, супруга Игоря ждет нас дома. Мы должны помянуть беднягу. Прошу в мою машину. Твою отпаркуют к дому мои ребята.

В доме Рустамовых было пусто. Лишь две облаченные в траур молчаливые фигурки встречали нас возле накрытого стола — это были жена и мать погибшего. Я опускала глаза, не рискуя заглянуть в лица женщинам, потерявшим самых близких людей — не хотелось носить в своем сердце чужую боль: оно и так грозило разорваться от собственной. Но портреты в траурных рамках мне обойти не удалось — они стояли среди цветов — непривычно серьезный, броско-красивый, самоуверенный брюнет «кавказской национальности» и улыбающийся во весь рот мальчишка. Два передних зуба едва прорезались сквозь розовую десну, обещая вырасти крупными и здоровыми — на всю долгую жизнь. Я положила у портретов розы и молча выпила вместе со всеми заупокойную рюмку.

Мы незаметно покинули скорбный дом, весело глядящий на весеннюю лужайку двухэтажным нарядным фасадом. На газоне, возле качалки валялся футбольный мяч и чья-то футболка ждала хозяина на спинке плетеного кресла.

— Скоро сюда прибудут родственики и друзья — начнется настоящая панихида с плачем, речами и клятвами отомстить. — Объяснила Ассоль. Аркадию разрешили пройти церемонию отдельно. Ну, и нам заодно, как близким подругам. — Она философски вздохнула, давая понять, что смерть примиряет вражду и усмиряет ревность, поскольку она — превыше всего. — А мне, как назло, все его анекдотики в голову полезли… Помните, про новых русских? Воспоминаний не получилось. Мы притихли, сраженные не столько скорбью, сколько растерянностью. Умудренный жестоким опытом ум, относивший подробные происшествия к рангу заурядных примет современности, никак не мог примирить со случившимся чувства. Они бунтовали, взывая к отмщению.

— Ну вот, ты почти дома. Извини, что не провожаю, я должен вернуть Славу мужу. — Аркадий притормозил у Аськиного подъезда. — Постарайся уснуть, детка.

Мы ехали молча, только возле Белорусской площади я вспомнила, что не назвала Аркадию адрес. А он и не спрашивал.

— Не хочешь посидеть полчаса в кафе? Здесь вместо шашлычной уютный уголок обставили. — Нарушил паузу Аркадий.

— В другой раз. Я совершенно выбита из колеи. Домой надо.

— Тогда постоим пять минут у обочины. Я ведь специально проводить тебя напросился. — Аркадий остановил машину, вышел и, открыв дверцу, предложил мне занять место рядом с ним. — Так будет проще разговаривать. Сколько мы не виделись? Восемь месяцев?.. За это время можно ребенка выносить. А я никак не приду к определенному решению. Но недавно решился… — Он развернулся ко мне и оценивающе оглядел, прикидывая, выдержу ли я его сообщение. — Уставшая, испуганная, печальная…

— А как еще? Я не была поклонницей Игоря, но случившееся с ним и мальчиком потрясло. Каждый день видишь нечто подобное на экране и вдруг по-настоящему удивляешься — неужели возможно такое? Трудно поверить в жестокость, когда она совсем рядом… Неординарные качества существуют в нормальном сознании абстрактно, в виде символов: гениальность, зверство, цинизм, подлость…

— Тебе повезло, Слава. Для меня они далеко не абстракция, а житейская повседневность. Не знаю как гениальность, а зверство и цинизм популярны нынче не менее, чем кариес, которым пугают в рекламах… Короче… Ты вправе относиться к моим словам как угодно, но я обязан, в целях твоей безопасности, рассказать кое-что…

Я молчала, соображая, куда метит Аркадий. И в первую очередь подумала о том, что он будет говорить о Юле. Ведь Аська знает о нашем романе, а я была невысокого мнения о её способности хранить тайны.

— Вы хорошо жили с Сергеем эти годы. Он любит тебя. И ты… — Он заколебался. — Хорошая жена.

— Хорошая — не значит вернаяи не значит — любящая. Это ты хочешь сказать?

— Нет. Ты — хорошая, доверяющая мужу жена. Вот так, вроде, точно… Слав, ты хорошо помнишь ситуацию с гибелью своего отца?

Я отвернулась, разглядывая в окно, как рабочие, перебрасываясь выразительными репликами, разгружали фургон с офисной мебелью. На асфальте уже стояли кресла и длинный черный кожаный диван. На таком Аська отдавалась своему менеджеру. Интересно, знает ли об этом Аркадий? В любом случае, не я буду тем человеком, который «откроет ему глаза».

И я никогда не смогу забыть о том дне, когда мать показала мне письмо из Тбилиси, состоящее всего из нескольких слов: «Похоронили Георгия. Погиб в тюрьме». Моему отцу было 58 лет.

Они познакомились в Москве, куда начинающая журналистка из Братиславы прибыла для работы на Международном фестивале молодежи и студентов. Мой дед — выдающийся историк сталинской эпохи — доживал одинокие годы вместе с сыном, работающим фотокорреспондентом «Спортивных новостей». Отношения отца и сына, и без того не складывавшиеся по причине идеологических противоречий, окончательно испортились после женитьбы Георгия на словацкой девушке. Молодожены стали снимать однокомнатную квартиру, куда весной 1958 года принесли новорожденную дочь. Денег не хватало. Мама устроилась консультантом в Институт международного рабочего движения, отец бегал по близлежащему району с фотоаппаратом. Он снимал свадьбы, юбилеи, младенцев, выполняя заказы быстро и качественно. С детства я привыкла не входить в ванну без стука — там в свете красной лампы отец ночами печатал снимки, а проявленные пленки гирляндами сохли на кухне, напоминая мушиные липучки.

Рассматривая снимки смеющихся малышей и их счастливых родителей, я думала, как можно любить таких — лысых, лопоухих, курносых уродиков? Вот мои портреты, украшавшие стены нашей квартиры, действительно, выглядели прекрасно. Я любила наряжаться и появляться перед объективом то в облике Снежной королевы, то Белоснежки или Золушки.

Отец без конца фотографировал меня, радуясь нашему сходству и я все никак не могла понять, почему меня не хочет видеть дедушка Васо, живущий в большой квартире у «Сокола», и ещё называет папу «паршивой овцой».

— Паршивая овца — это человек, идущий против законов толпы. Она, как считается, в любом стаде бывает. — Загадочно улыбался мой белозубый, черноглазый отец и я представляла нечто рогатое и безумное — таким выглядел на фотоколлаже отца Сталин.

Потом папа уехал от нас. А когда я окончила третий класс, в Чехословакии случилась беда. В августе 1968, во время антисоветской демонстрации погибли родители Зденки — мои дедушка и бабушка, состоявшие в рядах Сопротивления. А мама тяжело заболела.

Лишь учась в седьмом классе, я узнала, что это была не обычная болезнь. В качестве протеста оккупации Чехословакии Зденка готовила акцию самосожжения на Красной площади, завещав отцу воспитать меня. Он узнал об этом от иностранных ждурналистов. предупрежденных о готовящейся акции, и спас свою бывшую жену.

Обо всем этом я имела весьма смутные представления, поскольку сдержанность и скрытность моей матери доходили до абсурда. Она никогда никого не подпускала к себе, держа на дистанции доброжелательного и холодного общения. Оставшись одна, Зденка ещё больше замкнулась и вместо того, чтобы попытаться устроить свою личную жизнь, целиком посвятила себя дочери.

— У отца давно другая женщина. Грузинка. — Объявила она мне. — Я запретила ему видиться с тобой. Пусть растит своих детей.

— А у него ещё есть дети?

— Не знаю. Я ничего о нем не хочу знать.

Получая паспорт, я взяла фамилию матери — Лачева, а национальность, конечно, осталась, как была — словацкая. Так я с детства объявляла подружкам и даже не могла вообразить, что дочь, живущая со своей любимой матерью, может иметь другое национальное происхождение. Лишь цвет волос достался мне от отца и, конечно, его характер, отличавшийся непримиримостью ко всяким проявлениям предательства — личного или социального.