Эммелина - Джудит Росснер

Обе девочки заметили ее одновременно. Розанна, просияв улыбкой, проворно отложила работу и, подбежав к Эммелине, крепко ее обняла. Ей было девять лет, и она больше всех сестер походила на старшую. А теперь, в общем, имела большее сходство с Эммелиной двухлетней давности, чем сама нынешняя Эммелина. Гарриет, в отличие от Розанны, не встала с места, а только проговорила бесцветно и равнодушно:

– Мама, она приехала.

Гарриет было почти двенадцать. Во время отсутствия Эммелины она была старшей дочкой и теперь просто бесилась при мысли, что нужно будет расстаться со всеми выгодами, которые она умудрялась из этого извлекать.

Мать обернулась. Поспешно отпустив Розанну, Эммелина кинулась к ней, они обнялись. Снова, как прежде, она прильнула к мягкой материнской щеке, прижалась к ее груди своей грудью, которая при прощальном объятии в момент отъезда была совсем плоской. Сразу мучительная боль пережитого за год волной взметнулась в душе, угрожая разрушить с трудом построенную сдерживающую плотину, и Эммелина затрепетала в предчувствии облегчения, которое принесут ей обильные слезы на материнской груди. Но ничего не случилось: плотина выдержала.

Мать оторвалась от Эммелины, чтобы получше ее рассмотреть.

– Но ты теперь совсем здорова, Эмми? – тревожно спрашивала она, жадно всматриваясь в лицо дочки.

– Да, – тихо ответила Эммелина. – А вы?

Мать кивнула. В волосах у нее прибавилось седины, но в общем она была все такой же.

– Знаешь, ты наша спасительница, – сказала она. Эммелина в ответ улыбнулась. Сдержанные плотиной слезы сквозили в ее улыбке, но она этого не чувствовала.

Мать жестом велела двум младшим дочкам оставить их ненадолго наедине, и девочки вышли на улицу.

– Ты сильно повзрослела, – проговорила наконец мать.

– За это время столько всего было, – отозвалась Эммелина и замолчала, выжидая.

Но мать тоже ждала.

– Пошли посидим вместе, и ты мне все расскажешь, – сказала она после паузы.

Она села в качалку, Эммелина устроилась у ее ног так, как сидела в последнее утро перед отъездом. Мать тихо гладила ее по волосам. Повернув голову, Эммелина взглянула в любимое и дорогое лицо. Если бы мама угадала хоть толику правды! Если бы задала хоть какой-то вопрос, который покажет, что, узнай она все, это не поразит ее насмерть, не отвратит навсегда от дочки, не убьет безысходным отчаянием. В этот момент Эммелина вдруг поняла, что тяжелее всего она провинилась как раз перед матерью. Она совершила поступок, известие о котором та может не перенести.

– Ну, рассказывай же.

– Я просто не знаю, с чего начать. Лучше вы спрашивайте.

Мать улыбнулась:

– А я не знаю, о чем спрашивать.

Она не знала о чем, потому что и отдаленно не могла заподозрить правду.

– В первое время мне было ужасно трудно, – начала Эммелина. – Работа тяжелая, и еще так одиноко.

Мать понимающе кивнула:

– Я думала о тебе, Эмми. Все время думала, да, все время. Закрыв глаза, Эммелина уткнулась матери в колени.

– Ты знаешь, новеньких там не любят.

– Да-а, – ответила мать. – Все требует времени. То же самое и у нас, в Файетте, когда приезжают новые люди.

Но я-то была одна-одинешенька. И ждать мне было – невмоготу!

– Да ведь не просто не любили. Они смеялись и называли меня деревенщиной. Я была не похожа на городских и говорила не как они.

– Да-а, – протянула снова мама. – А теперь говоришь не как мы.

– Правда? – смутилась Эммелина.

– Ага.

– Да, но как так? То есть, конечно… Но ведь я, – смешалась она.

И они обе замолчали.

– Ты, видать, хорошо работала, – сказала мама. – Подумать только – получать такие деньги!

– Неплохо, – ответила Эммелина после еще большей паузы. – Я справлялась неплохо. Но только не сразу – когда попривыкла.

– Ну, это уж само собой.

В полном отчаянии Эммелина снова взглянула на мать. Ну, пожалуйста, расспросите меня. Придумайте, как это сделать, чтобы я чувствовала: можно рассказать правду и получить прощение. Отчаяние нахлынуло и отступило. Нежась под лаской матери, любовно гладившей ей голову, она постепенно почувствовала себя гораздо лучше. Ведь в конце концов она только-только приехала. И трудно, действительно, ожидать, что мать сразу во всем разберется. Безумием было предполагать, что они сразу вернутся к той близости, которая была прежде, когда они каждый день проводили вместе. Нужно набраться терпения, прижиться заново в доме. Оглядевшись, она увидела во всех подробностях знакомые стены, вещи. На столе прежние миски и плошки; даже с закрытыми глазами она в любой момент расставит их по местам, теперь, когда и сама снова вернулась на место. – Как хорошо быть дома, – благодарно шепнула она.

И в самом деле, дома было хорошо, хотя и тут кое-что изменилось.

Раньше отец разговаривал с сыновьями заметно больше, чем с дочками, но Эммелина всегда ощущала, что ее присутствие приносит ему радость, и еще: что он любит ее больше, чем Гарриет. Теперь, в первые месяцы после ее возвращения, Генри Мошер чуть ли не избегал Эммелину, помня все время, что вынужден был отправить ее в Лоуэлл, и невольно стыдясь этого. Он ни разу не расспросил ее, каково ей жилось там, и даже не упоминал о присылавшихся ею деньгах, да и вообще долгое время не разговаривал с ней ни о чем, кроме своей работы на лесопилке у старого Левона Фентона.

Никто, кроме Гарриет и еще двух сестер, не задавал ей вопросов о Лоуэлле. Младшие спрашивали обо всем из чистого любопытства, а Гарриет – с подковыркой, пытаясь добиться признания, что она много тратила на себя и жила очень весело.

Льюка глубоко обижала появившаяся в Эммелине сдержанность и замкнутость. Она чувствовала его обиду, но ничего не могла сделать: любила его, как и прежде, но не могла быть по-прежнему искренней и открытой. Скованность – хоть и в разной степени – присутствовала в ее отношениях со всеми, кроме Ребекки, которой исполнилось семь, и трех младших братьев, не помнивших, какой она была до Лоуэлла.

Выяснилось, что спать наверху вместе со всеми она больше не может. В первую ночь казалось, что сон не идет, так как она чересчур взволнована возвращением домой, но и во вторую, и в третью повторилось то же самое. До рассвета не сомкнув глаз, она прижималась к привезенной из Линна подушке, все время страшась, что кто-нибудь вдруг проснется и разглядит, как она тихо ее ласкает и шепчет что-то, баюкает, словно ребенка.

В конце концов ей пришло в голову попросить у родителей разрешения, пока погода теплая, спать на сене в сарае. Мать и отец без возражений согласились, но Гарриет восприняла уход сестры как личное оскорбление.

– Ну а когда погода испортится, тогда что? – резко и недовольно спросила она у матери.