Вечное дерево - Владимир Дягилев

- Что такое, дорогой? Что тут за изба-читальня?

Бригадир подошел к мастеру, что-то сказал, и тот, ухмыльнувшись, ушел, так и не приняв никаких мер.

Но главный удар ожидал Кольку Шамина в обеденный перерыв. Примерно за час до перерыва по цеху разнеслась весть: аванс! Эту весть передавали от станка к станку, от человека к человеку.

Аванс! Аванс!

Аванс выдавали прямо в цехе. Приходили кассирши, усаживались за столы, раскладывали деньги побригадно. Сперва бригадиры сверяли заработок, а уж потом получала вся бригада.

- Стрелков, получай! - выкрикнули от стола.

Бригадир пошел первым. Вся бригада двинулась следом за ним. Кто-то из старших взял Кольку за плечи и

легонько подтолкнул вперед.

- Распишитесь. Получите,-слышалось у стола.

И все расписывались и получали, непременно тут же пересчитывая деньги.

И оттого, что всех называли по фамилии, оттого, что не было ни суеты, ни крика, оттого, что все подходили к столу с деловито-улыбчатьш видом, вся эта процедура выглядела официально-торжественной.

- Гришин. Распишитесь. Получите.

Колька впервые услышал фамилию Боба. Она как-то не увязывалась с этим худеньким, подвластным ему пареньком. Фамилия возвышала его, взрослила. И Боб, верно, почувствовал это, подтянулся, выпрямился, даже ремешок поправил.

Теперь уже не Боб, а Борис Семенович Гришин, так же как все, пересчитал деньги и, аккуратно сложив их, подскочил к Кольке.

- Слушай, по три косых. Аванс,-зашептал он почти восторженно, - Старик как будто не наврал.

Колька сказал по старой привычке:

- Купили за тридцать сребреников.

- Шамин. Распишитесь. Получите.

- Я?!-изумился Колька.

- Иди, иди. - Кто-то похлопал его по плечу.

Колька не двигался с места.

- Ну, чего ты? - прикрикнул Степан Степанович.

- Так я же... Я же не работал.

- Воевал - не воевал, после разберемся.

Колька не двигался. Казалось, весь цех смотрит на него. Казалось, все проверяют, честный он или нет?

Степан Степанович подошел к нему, схватил за руку и притянул к столу. Колька расписался, взял деньги не считая, хотел тотчас швырнуть их обратно на стол, потому что они как будто жгли ладони, будто это были не красненькие бумажки, а раскаленные угли. Он не швырнул их только потому, что боялся оглянуться, боялся встретиться с насмешливыми глазами рабочих, которые, конечно же, наблюдали за ним и все видели.

* * *

Потеряв уверенность, совсем было приуныл Песляк.

Все события развивались явно не в его пользу. Руководи ство выскальзывало из песляковских рук. Задуманное им спасательное движение "за моральную чистоту рабочего человека" не получило поддержки начальства. Беседа с Полянцевым в лесу подтвердила: он не прижился, не освоился на новом месте. Песляк запомнил слова секретаря, сказанные будто бы в шутку: "Упускаешь. Потерял форму. Зажирел. Зажирел".

Особенно его раздражал Стрелков и все, что было связано с ним. Не лежала у Песляка душа к этому человеку. Ну не лежала.

Вот и сегодня позвонил из горкома товарищ Сокольников и попросил обсудить вопрос о воспитании молодых рабочих, в частности о бригаде молодежи, руково"

димой Стрелковым.

"Не подходит он для этой роли", - хотел ответить Песляк, но не ответил, а сказал как положено: "Обсудим".

После этого разговора он пригласил к себе Хорошевского.

Хорошевский пришел быстро.

- Стрелкова кто оформлял? - спросил Песляк, небрежно пожимая протянутую руку.

- Малыгин. У полковника характеристики отличные... А что случилось?

- Из горкома звонили, - сообщил Песляк тоном единомышленника. - Кто-то помимо нас с тобой двигает этого Стрелкова.

- Но мы ж первыми начали,-ухмыльнулся Хорошевский.

Песляк нахмурился, вспомнив, как просил газетчиков использовать факт прихода Стрелкова к станку.

- Мы ошиблись,-признался Песляк.-Так зачем же эту ошибку повторять? От этого нам же плохо будет.

Разве он настоящий воспитатель?

- Методы не те, - подтвердил Хорошевский.

Теперь необходимо было поговорить с товарищами из механосборочного цеха, где Стрелков руководит бригадой молодежи. Песляк подумал, кто там в активе? Клепко? "Надежный. Но не авторитетный". Все-таки решили пригласить Пепелова и Клепко.

Когда они появились, Песляк усадил их рядом с собой и начал расспрашивать о делах.

- В порядке, - ответил Пепелов.

- Да не очень, - не согласился со своим бригаднром Клепко.

- А что такое? - поинтересовался Песляк.

- Да опять Стрелков расценки сбивает. На этот раз шины.

- Он рационализацию внес, - прервал Пепелов.

- На него ж целый кагал работает, - возмутился Клепко.

- Ну-ка, ну-ка, -заинтересовался Песляк.

- Узнал я от одного однополчанина,-сообщил Клепко. - Офицеры, эти отставные, помогают ему. Среди них инженер, а другие до армии на заводах работали, ,. Вот они от нечего делать и соображают за него...

- Это даже положительный факт, - сказал Песляк и подумал: "Ты в этом вопросе ненадежная опора. Чересчур злой и субъективный. Нет, не опора". Ладно, иди, а с бригадиром мы еще побеседуем... Афанасий Иванович,-произнес Песляк и придвинулся к Пепелову поближе. - Вот скажи как коммунист... о Стрелкове как о воспитателе молодежи - подходящий он человек для этого дела?

- Так руководит же он бригадой.

- А правильны ли методы его руководства, так ли надо воспитывать?-в тон Пепелову спросил Песляк.- Жалобы есть. Одному вон работать не дает, а деньги платит.

- Воспитание пе простое дело, - сказал Пепелов. - И мальчишки у него не золото.

В кабинет вошел Сергей Дегтярев, секретарь комитета комсомола.

- Вот что, - приказным тоном произнес Песляк, как только Сергей подошел к нему. - Вопрос о бригаде Стрелкова. Вникни и дай серьезный анализ. Без либерализма и без сгущения красок... И пришли Цыбулько, совсем забыл. С ней поговорить надо. Звонили. Завтра суд над этим бандитом Кирилкой.

* * *

Пластинки падали в коробку, как в копилку, и позванивание их было лучшей музыкой, какую когда-либо слышал Журка. Это была его музыка. Это была его нота в общем оркестре механосборочного цеха. Но более всего он испытывал удовольствие оттого, что чувствовал, как эти блестящие пластинки теплеют в его руках, точно наполняются жизнью. Это было действительно удовольствием.

Журка работал и улыбался. И не в силах был скрыть свою радостную улыбку, да и не хотел скрывать ее.

Пусть видят, пусть знают: он счастлив.

- Кончай. Идем, - раздался за спиной голос Кольки Шамина.

Журка, не убирая улыбки, взглянул на Кольку через плечо и не прекратил работы.

- Пе-ре-рыв, - по слогам произнес Колька, как будто Журка был глухой и не понимал его.

Журка оглянулся.

В самом деле, станки были остановлены, рабочих не было. И Ганны, и девушек, и Сени Огаркова - никого не было.

- Идем,-сказал Колька, придержав Журку за руку, и кивнул в сторону выхода.

Журка вспомнил вдруг о последней стычке, насторожился.

- Идем, старик, - повторил Колька. - Ты все увидишь, все поймешь.

Он разговаривал необычным тоном, без ухмылочки, без озорных огоньков в глазах. Журка подчинился, пошел за Колькой.

Возле Дома культуры и в вестибюле было полно народу. По мере того как они пробирались через толпу, людей становилось все больше и протискиваться через них было все труднее. А шум постепенно стихал и наконец в самом зале превратился в чуткую, настороженную тишину. Это несоответствие вдежду количеством людей и нарастающей тишиной бросилось в глаза Журке.

Они прорвались в самый первый проход к самым первым рядам. Колька все не мог найти удобного места, все вертелся, и на него шипели окружающие. А Журка как встал, так и замер. Он был выше всех и все видел.

Вернее, никого и ничего больше не замечал. Только ее.

Только Ганну. Точнее сказать, глаза Ганны, никого не видящие и вместе с тем видящие того, кого уже нет здесь и никогда не может быть.

Это Журка сразу понял, потому что она говорила о нем глуховатым, чужим голосом, говорила тихо, но так, что все, весь зал слышал эти тихие слова, как слышат биение сердца любимого человека.

Две мысли будто расщепили Журку пополам: глубокое сочувствие и ноющая боль. Ей было плохо. Она была несчастна. Ей нужна была помощь, а он не мог помочь ей. Не мог! Не только потому, что здесь происходит суд и она выступает свидетельницей, а потому, что он был для нее никто. У нее был другой, которого она любила и которого больше нет. Все стало понятным: и ее невидящий взгляд там, на Юге, и ее состояние, и ее отношение к нему, к Журке. Он - никто.

До этой минуты Журка почему-то не задумывался над тем, как дна относится к нему. Он думал только о себе, о своем отношении к ней, о своих чувствах, где-то подсознательно надеясь, что она поймет и оценит их.

А сейчас он понял: он никто, и его чувства ей ни к чему,