Жизнь собачья и кошачья. Повести и рассказы - Владимир Свинцов

Я понимал, что эта невинная забава обязательно подпортит работу Топа на охоте. Поэтому настрого запретил сыну играть так с собакой. Но подозреваю, что мой запрет не всегда соблюдался.

Перед майскими праздниками мы с друзьями поехали на рыбалку. Прошел слух, что на Большом Островном озере клюет карась. Дороги уже просохли. В лужах талой воды возле них плавают дикие утки. Над оживающими лесополосами курится легкая зе-леноватая дымка. В кустах ссорятся сороки и вороны, устраивая гнезда. Облезлый заяц, весь в клочьях старой шерсти, высоко взбрыкивая задними лапами, метнулся через дорогу и пропал, затаился за кучей старой прошлогодней соломы. Весна!

Солнце припекало совсем по-летнему, но озеро еще было покрыто льдом, и только камыши да полоска воды около них вытаяли и были чистыми.

Топ выскочил из машины, я наблюдал за ним. Нет, он не убежит, в этом я не сомневался. Просто мне интересно было все, что он делает.

Вот подбежал к берегу, полакал воды, потом направился к желтым, поваленным зимней непогодой камышам, сохнущим под ярким солнцем. Что привлекло его внимание? Шланг. Кусок шланга, свернутый кольцом. Топ не спеша подошел, сунулся носом и вдруг отскочил, затряс головой. Я видел, как стремительно развернулся шланг, и слишком запоздало крикнул:

— Назад, Топ! Змея!

Топ схватил змею поперек и трепал так, что она моталась, словно веревка. Я отнял змею, отбросил подальше. Топ кинулся было за ней, но мы его не пустили. На морде, возле ноздрей, справа, виднелись две темные капельки крови. Мешая друг другу, мы, сколько могли, отжали из ранки кровь. Даже отсосали осторожно, сплевывая горькую слюну, потом прижгли йодом. Конечно, теперь нам было не до рыбалки.

Мы с тревогой поглядывали на Топа, он все так же весело крутился рядом, разве только чуть медленнее. А может, это нам казалось? Прошло минут двадцать. И когда мы уже были готовы вздохнуть с облегчением, Топ вдруг упал. Глаза у него закатились, по краям губ забелела пена.

Мы втащили его в машину и помчались в деревню в поисках ветлечебницы. Ее-то нашли быстро, но на двери висел внушительных размеров замок. Оставив недвижного Топа, мы бросились по ближайшим к ветлечебнице домам и довольно быстро отыскали женщину-врача. Она белила комнату, торопясь успеть к празднику. Мы видели, что ей не до нас, но надеялись, что она поймет.

Спасибо ей, она бросила свои дела и осмотрела собаку.

— Нужно было везти сразу. Боюсь, что уже поздно, — с сожалением сказала она. Все же сбегала куда-то за ключами, открыла ветлечебницу и приготовила шприц.

Я внес Топа. Он слабо шевелился, и обильная слюна тянулась из его открытой пасти.

— А где намордник? — спросила врач. — Без намордника делать уколы не буду.

Мы в один голос заверили, что Топ смирный, да и мы будем держать так крепко, что ей не грозит никакая опасность. Уговорили.

Первый укол она сделала в шею. Топ даже не вздрогнул. Но второй укол в место укуса — в нос, вдруг поднял его. И мы, трое взрослых мужчин, не смогли удержать. Правда, он только выбежал из ветлечебницы и упал, но сколько же еще сил оставалось в нем?

— Если сутки проживет, будет жить, — сказала врач на прощанье. Ей тоже было жаль нашего Топа.

Ночь мы провели беспокойно. На озере что-то грустно вздыхало, кричало, хлопало крыльями. Я не выдержал, вылез из палатки. Большая часть льда была черной, и эта чернота копошилась, издавала звуки… Огромная стая уток присела отдохнуть после дальнего перелета.

Воздух был свеж, от камышей тянуло почему-то запахом луговых трав. Все было хорошо, просто замечательно. Если бы не Топ… Он стонал, хрипел, часто лакал холодную озерную воду, которую мы постоянно меняли в чашке. Голова его распухла так, что стала похожа на голову бульдога, только еще безобразнее и больше. Глаза превратились в узкие слезящиеся щелки. Улучшения не было.

Утром пришел местный рыбак по имени Проня. Поставил у камышей сети, вылез на берег. Открыл молнию на черной хозяйственной сумке, достал хлеб, соленые огурцы, сало и вареное мясо.

— Сидайте, — пригласил он нас, с интересом поглядывая на Топа. — Бычка молоденького заколол, — сообщил он с набитым ртом. — Для себя колол, старое мясо желудок плохо переваривает.

От угощения мы отказались. Проня не очень огорчился и принялся за трапезу сам, одновременно слушая взволнованный рассказ о постигшей нас беде.

Прожевал мясо, откусил с хрустом огурец, и прежде чем снова приняться за мясо, сказал ласково:

— Сдохнешь, собачка. Никто еще после такого укуса не выживал. Ни одна скотина. — И разъяснил подробнее: — Змея за зиму яду накопила. Сколь месяцев берегла. Капец тебе будет…

Мы были готовы сбросить этого пророка в воду, но он, не обращая внимания на наши недружелюбные взгляды, продолжал:

— Да и зачем в городе собака? В деревне — и то не нужна. Я свою уж третий год как извел. А что? Воров нет. Зверя тоже не стало. Не охота, баловство одно. Рыбалка — еще куда ни шло, да и то только весной. Поймаешь с центнер, продашь… А в остальное время и пытать нечего. — Он провел большой заскорузлой рукой по спине Топа. — А шкура у тебя видная. Ишь, словно ковер. В узорах вся. Такую и на пол, да и на стенку не стыдно, — развивал он свою мысль и вдруг застыл, чуть привстав, отведя в сторону руку с куском мяса. Мы тоже затаили дыхание, прислушались.

У камышей глухо булькнуло.

— Пошел карась, — удовлетворенно сказал Проня, опускаясь на прежнее место, и испуганно отдернул руку: Топ вслепую нашел у него мясо и стал жадно есть, похрустывая косточками.

Проня ошалело глядел на него, а мы облегченно засмеялись, потому что поняли: Топ будет жить.

В дороге нас застал дождь. Это было не страшно — мы уже выехали на шоссе. Тонкие ручейки потекли по стеклам, застучали по крыше машины. Лужи заблестели на асфальте, и встречные машины обкатывали нас грязью. Пришлось остановиться у большой лужи перед въездом в город, чтобы помыть машину. Дождь прекратился. Топ, сразу же выбрав место посуше, улегся, дремотно прикрыв глаза от яркого солнца. Он заметно подрос, стал подтянутым и очень красивым. Голова коричневая, с длинными висячими ушами. Коричневый цвет резко кончался на шее, и начинался белый, в мелких коричневых пятнах. На спине, словно седло, красовался большой коричневый овал.

На рыбалке Топ набегивался так, что всю обратную дорогу лежал пластом и еще суток двое не выказывал желания гулять. Но зато потом, стоило только завести машину, он начинал беспокоиться, лаял и затихал лишь тогда, когда убеждался, что ни лодки, ни удочек я с собой не взял. Обнюхав мой портфель и костюм, он на всякий случай провожал меня до ворот.

Вот и сегодня Топ лежал на боку, вытянув лапы и откинув голову. Мой друг Тихоныч не выдержал:

— Ты только глянь, какой аристократ! Разлегся, видите ли, на травке, а мы тут полощемся. Ну-ка, Топ!

На свою кличку Топ реагировал прекрасно. Сразу поднял голову.

— Ко мне! — приказал Тихоныч.

Топ глянул на меня: не возражает хозяин? Хозяин не возражал. Он с неохотой поднялся, зевнул, протяжно выдыхая: «А-а-а!», не спеша подошел к Тихонычу. Тот, размахнувшись, забросил на середину лужи грязную тряпку и скомандовал:

— Подай!

Топ, все еще на что-то надеясь, посмотрел на меня, но я отвернулся. Тогда он вздохнул и вошел в лужу. Вода была ему по брюхо, так что плыть не пришлось. Подошел, понюхал тряпку и снова посмотрел на меня: «Ну что? Нести?»

— Нет, ты посмотри какой чистюля! — всплеснул руками Тихоныч. — Подай!

Опять вздохнув, Топ взялся клыками за самый кончик тряпки и, отвернув голову, брезгливо сморщив нос, вытащил ее на сухое и бросил. В руки не подал, а, сгорбившись от унижения, пошел прочь, тряся головой и фыркая.

«Фу! Какая гадость!» — так ясно было написано на его морде, что мы с Тихонычем стояли, растерянно улыбаясь.

Утром я проснулся от всхлипываний. Это меня сильно встревожило. Давно у нас в доме никто не плакал. «Мать!» — понял я и вскочил. Точно, на кухне плакала мать.

— В чем дело? Что случилось?

— Посмотри, что натворила твоя паршивая собака! — сквозь слезы сказала она. — Весь огород вытоптала.

Я знал, как трудится мать над нашим маленьким участком, как дорожит своими посадками, и бросился к окну.

Четыре сотки нашего огорода были использованы все до сантиметра. У забора ровными рядами высится малина, чуть в стороне — крыжовник и смородина, тут же две низенькие, но раскидистые сибирские яблони, а между ними клубника, морковь, петрушка, укроп, огурцы… И все это разделено узенькими тропочками, прополото, ухожено. Отдельно стоят помидоры — материнская гордость и неустанная забота. Они стоят аккуратными зеле-ными рядами, каждый стебелек тряпочкой привязан к своему колышку.