Погаснет жизнь, но я останусь: Собрание сочинений - Глеб Глинка

Он и вправду не выучил английский язык. Странно для современного человека, но было именно так. Немецкий кое-как знал, поэтому при необходимости что-то купить, когда рядом не оказывалось сына или другого «переводчика», шел в еврейскую лавочку и обращался к продавцу с трудом, под Кису Воробьянинова, составленными фразами: «Гебен зи мир битте этвас аус фляйшконсервен унд айн бисхен… айн бисхен…» Продавцы, привыкшие еще не к такому, понимали его. Он всегда уходил из лавки, купив именно то, что надо. Но жить без языка той страны, в которой околачиваешься столько лет, — это жить наедине с собой . Похоже, что Глеба Глинку это в каком-то смысле устраивало. Годы жизни в СССР, годы вынужденного молчания приучили его общаться с какой-то особенной, очень покладистой СОБОЙ . И эта его Соба очень важна для русской поэзии. Каждому поэту, жалующемуся, что не о чем писать, мне хочется дать совет: побудь-ка наедине с Собой. Соба — она древняя, она мудрая. Соба знает, о чем надо писать. Она — единственная — способна изгнать даже эдгаровского ворона по кличке Nevermore . Куда Невермору супротив Собы …

Как бы ни важны были для истории воспоминания Глеба Глинки об эфемерном в общем-то «Перевале», как бы ни хотелось теперь реконструировать подробности… нет, не жизни, но выживания писателя в довоенном СССР, все-таки главное, что создал Глинка, — это его злая, афористичная, глубоко философская лирика, ныне впервые столь полно собранная под одной обложкой. Еще менее хочется реконструировать историю «трудов и дней» Глинки в США. Даже не зная английского, он преподавал в университетах и колледжах, писал статьи, а главное — вновь стал писать стихи. Для этого Америка возможность давала. Художнику нужны холст и масло, музыканту — инструмент, даже прозаику нужны хотя бы карандаш и бумага. Поэту, тем более миниатюристу, не нужно вообще ничего, кроме минутки покоя и чистой головы: стихи, как говорила Ахматова, «диктуют». Их нужно только записать, а бумаги для них потребуется совсем мало.

Мнение о поэзии Глеб Александрович имел подчеркнуто свое собственное, и то, что он считал «первым русским поэтом» не Пушкина, а Баратынского, — это еще пустячок. Сохранилась фонограмма авторского чтения Глинки: он начитал на пленку (уже в середине восьмидесятых годов) более полусотни стихотворений, предварив их довольно длинной декларацией своего понимании поэзии. В частности, он объясняет, почему главный жанр в поэзии для него — лирическая миниатюра: «Лирическая поэзия с самых древних времен являлась наиболее чистым видом словесного искусства, ибо прокрустово ложе ее форм не допускало многословия». Само существование поэзии эпической для Глинки было вообще под вопросом, о ней он не говорит ни слова, лирика для него (не поэзия в целом!) — антитеза прозе. Отсюда и любовь к Баратынскому, одному из величайших в России мастеров лирики.

Человек вполне земной, охотник до всего земного, а заодно и просто охотник, Глинка проводил много времени в одиночестве. Одиночество, пребывание наедине с Собой — лучшее место и время для сочинения лирики. На фонограмме есть еще одно размышление – что это за дело такое, «сочинение стихов», как его назвать: «Существует всего несколько глаголов, определяющих действие, которым заняты поэты: «творить, писать, или сочинять стихи». Владимир Маяковский не любил высокого штиля и выпустил два тома своих стихотворений под заглавием «Тринадцать лет работы». Ахматова о своей работе говорит: «Слагаю я веселые стихи / О жизни грустной, грустной, но прекрасной». Мне думается, что глагол «слагать» наиболее точно передает труд поэта. Тут автор должен именно складывать, слагать свое произведение из звуков и слов. Он озабочен содружеством замысла с формой и обязан считаться с капризами словесного и звукового материала, который предъявляет ему свои законные претензии».

Глеб Глинка слагал стихи почти до самой смерти. Он умер 5 июня 1989 года в доме своего сына Глеба в штате Вермонт, куда был увезен из Нью-Йорка годом раньше. Не прошло и года — 21 марта 1990 года в «Литературной газете» появилась полоса под заголовком «Поэты русского зарубежья», где были написанные в эмиграции стихи Глеба Глинки, а в последующие годы его имя можно было найти на страницах каждой антологии поэтов русского зарубежья; с 1995 года, с выхода антологии Е. Евтушенко «Строфы века» (которую мне довелось редактировать), его стихи стали появляться и на страницах общерусских антологий. Наконец, в 1997 году, в издании Дома-музея Марины Цветаевой увидело свет «Собрание стихотворений» Глеба Глинки, объединившее как стихи из вышедших в эмиграции сборников, так и примерно полсотни ранее не печатавшихся. Вечная Соба отпустила поэта: она, конечно, бессмертна — но смертен каждый отдельный ее собеседник. Писатель откладывает перо и уходит беседовать в иные сферы с иными собеседниками. А читатель, который узнает о Собе Глеба Глинки из ряда его стихотворений, остается наедине уже не с ней, а с поэтом. Не знаю, был ли Глеб Глинка доволен своей Собой . Но говорить с ней он умел на редкость серьезно и порою жестоко: Глинка с Собой справляться за много лет научился. Соба с Глинкой так и не справилась — к счастью.

Архив на издании 1995 года отнюдь не был исчерпан. Оставалась неизданной полностью мемуарная книга «На перевале», оставались не собранными еще несколько десятков стихотворений, не говоря о разнообразной прозе, как довоенной, так и послевоенной. Настоятельно требовалось хоть какое-то минимальное собрание сочинений Глеба Александровича Глинки. И чем дальше отодвигались во времени даты жизни – тем больше была потребность в таком издании.

Именно это издание взыскательный читатель наконец-то держит сейчас в руках.