Чарльз Мэнсон: подлинная история жизни, рассказанная им самим - Нуэль Эммонс

Сама система добавляет безумия. По правилам вашего мира, комиссия по условно-досрочному освобождению штата Калифорния должна вызывать меня для рассмотрения вопроса о моем досрочном освобождении. На последних заседаниях в зале суда было полно телевизионных камер, чтобы каждый желающий мог оценить отправляемое комиссией правосудие и эффективность ее работы. Но игра идет не только на их поле, но и на моем. Они же прекрасно знают, что не выпустят меня. Чтобы комиссия не напрягалась, принимая заранее известное решение, я корчу из себя дурака перед ней и ее камерами. И даже если бы членам комиссии пришлось сказать: «Ладно, Мэнсон, можешь отправляться домой», мне бы ничего другого не осталось, как только спросить: а куда? Вы определили меня в эту камеру, когда мне было двенадцать лет. Я стал такой же частью тюремных камер, как решетки на окнах и дверях. Здесь мой дом. Вы выставили меня отсюда в 1967 году, отдали мне своих детей, выделили крошечное пространство в пустыне, а потом все отняли. За стенами тюрьмы у меня ничего не осталось. И если вы выгоните меня, мне про-сто-напросто придется искать какое-то другое укрытие. Но все дело в том, что я устал скрываться. Я прячусь за мифом и использую его для своей защиты с тех самых пор, как попал сюда, но я сыт по горло этой игрой, начатой в 1969 году. Миф состарился вместе со мной.

Говорю это для вас — тех, кто дрожит от страха, думая, что в один прекрасный день я выйду из тюрьмы: переведите дух, вряд ли это когда-либо случится. Что же касается вас, жертв этой лживой шумихи, выставившей меня харизматичным вождем какого-то культа, гуру, любовником, совратителем и новым Иисусом, хочу, чтобы вы знали: здесь, в тюрьме, у меня есть все и даже больше. Телекамеры — вот мои глаза. Мой разум настроен на такое количество телевизионных каналов, что столько нет в вашем мире. И цензура здесь не допускается. Благодаря этому весь мир и вселенная находятся в моем распоряжении. Так что приберегите свое сочувствие для кого-нибудь другого и знайте, что в тюрьме пребывает лишь мое тело. Я хожу по вашим улицам, когда мне вздумается. Я среди вас.

Заключение

В настоящее время Чарльз Мэнсон отбывает наказание в федеральной тюрьме Сан-Квентин неподалеку от Сан-Франциско, куда он был помещен после того, как в 1971 году был признан виновным. В 1972 году после отмены смертной казни в Калифорнии его перевели из камеры смертников в Сан-Квентине в тюрьму Фолсом, а в 1976 году его вновь поместили на лечение в медицинский центр Вакавиль (там я и возобновил наше знакомство). В обоих исправительных учреждениях его держали отдельно (он был изолирован от общей массы заключенных, за исключением нескольких человек, и находился под постоянным наблюдением); кроме того, Мэнсон был лишен всех привилегий, которые обычно предоставляются заключенным.

Так продолжалось до 1982 года, когда ему разрешили кое-какую работу в Вакавиле. Мэнсону разрешили работать вместе с другими заключенными, хотя и сохранили за ним плотное наблюдение, а также дозволили лишь ограниченное общение с остальными. Именно в это время была проделана большая часть работы по написанию книги. Тогда Мэнсон говорил гораздо свободнее и сосредоточеннее, чем когда был не в ладах с тюремным начальством.

К сожалению, в 1985 году его относительной свободе пришел конец. Виной тому были его собственные поступки. Среди прочего Мэнсон записал кое-что из своей музыки и тайно переправил кассеты за пределы Вакавиля. Затем его друзья переслали кассеты почтой одному товарищу, у которого был выход на рынок и возможность распространить их. Когда между друзьями Мэнсона и потенциальным дистрибьютером начались разногласия, последнему стали угрожать по телефону. Наверное, вспомнив об участи Терри Мелчера, тот поставил в известность тюремное начальство, и ему разрешили поговорить с Мэнсоном. «Если вы солгали и не оправдали чье-то доверие, — сказал Мэнсон, — я тут ни при чем. Я не присылал вам кассеты. Вы боитесь тех людей, от которых их получили, а не меня».

Через несколько дней Мэнсона отправили в Сан-Квентин. Во время обычного обыска по прибытии в тюрьму в его обуви было найдено ножовочное полотно длиной четыре дюйма. Мэнсона тут же поместили в изолированную зону, где он остается и по сей день. Ему было известно, что электронный датчик, используемый при обыске заключенных, обязательно засечет металлическую ножовку. Мэнсон притащил ее специально, чтобы его наверняка изолировали, до тех пор пока он не ознакомится с Сан-Квентином и его обитателями. Сам Мэнсон сказал мне: «Конечно, я знал, что ножовка засветится, но я должен был попасть в безопасное место, прежде чем выяснить, кому здесь можно доверять».

Сотрудники тюрьмы говорят, что Мэнсон постоянно испытывает их и в большинстве своем злоупотребляет предоставляемыми ему возможностями. «Да вранье все это, — отвечает Мэнсон. — Я все тот же мальчик для битья, каким был в Плейнфилде, меня готов отхлестать любой, кому хочется ощутить собственную важность. Меня используют в качестве наглядного примера. Если я требую, чтобы со мной обращались как с любым другим заключенным, тюремный надзиратель записывает, что я угрожал, а потом меня отправляют обратно в карцер. Эти молокососы не знают правды: когда я пытаюсь ткнуть их носом в их же правила, они поворачивают все против меня и заносят мне в дело заносчивое поведение и непослушание».

По мнению тюремных психиатров, Мэнсон страдает паранойей и шизофренией. Мэнсон согласен с таким диагнозом. «Я параноик, это точно, — объясняет он, — и у меня были причины им стать с той поры, сколько себя помню. А сейчас мне ничего другого, кроме как быть параноиком, не остается, если я хочу выжить. Что до шизофрении, возьми любого человека с улицы, поставь его посредине тюремного двора, и ты увидишь раздвоение личности во всей красе. У меня тысяча лиц, а это значит, что во мне живет пятьсот шизофреников. За свою жизнь я побывал в каждом из этих образов. Порой меня вынуждали входить в какую-нибудь роль, а иногда было просто лучше стать кем-то другим, чем оставаться самим собой».

Многоликость Мэнсона никогда не раскрывалась передо мной с такой ясностью, как в самом начале нашего сотрудничества. В тот день я привел с собой молодую женщину, о которой упоминал во введении. Она хотела взять интервью у Мэнсона для какой-то местной газеты. Когда мы пришли, Мэнсон уже был в отведенной для нашей встречи комнате. Или потому, что он заранее знал, что я буду его фотографировать, или оттого, что брать интервью у него пришла женщина, Мэнсон преобразился. Его густая борода исчезла, осталась лишь ровная эспаньолка на подбородке. Выглядел Мэнсон очень опрятно. Он был в голубых линялых джинсах, украшенных заплатами. Это постарались его любимицы — Ли-нет Фромм и Сандра Гуд. Еще на нем была велюровая рубашка в серо-голубых тонах, сшитая Фромм.

Сначала Мэнсон почти не обращал на женщину внимания, но, показывая нам свой фотоальбом и объясняя, кто был на снимках, он обернулся каким-то чародеем. Женщине, которая пришла со мной, было под тридцать. Обычная — не особо красивая и в то же время не дурнушка. Но стоило Мэнсону немного поговорить с ней, как, должно быть, она уверовала в то, что была самой привлекательной женщиной на земле.

Теперь игнорировали уже меня, и я получил прекрасную возможность понаблюдать за спектаклем Мэнсона. Я был просто восхищен.

Беседуя с женщиной, он был сама вежливость, учтивость и любезность. Его обычная ругань и тюремный жаргон исчезли, и он гораздо внятней изъяснялся, чем я мог от него ожидать. Не успел я и глазом моргнуть, как Мэнсон уже держал ладонь женщины и поглаживал ее кисть, в то время как она внимала каждому его слову.

Мэнсон поднялся, подошел к женщине сзади и начал массировать ей шею и плечи. Она сидела с закрытыми глазами, благодарно улыбаясь. Потом, не прекращая разговора, он ненароком протянул руку через стол и взял шнур от нашего магнитофона. Тут Мэнсон посмотрел на меня и подмигнул. Ни с того ни с сего он обмотал шнур вокруг шеи женщины. Выглядело это угрожающе. Она выпучила глаза, и бросила на меня умоляющий взгляд. Мэнсон слегка потянул шнур и наводящим страх голосом сказал: «Как думаешь, Эммонс, прикончить мне эту маленькую сучку?»

Женщина пришла в ужас, и, хотя подмигивание Мэнсона означало, что все это не всерьез, затягивание шнура на ее шее заставило меня на какой-то миг поволноваться по-настоящему. Как раз в тот момент, когда я обдумывал план спасения, Мэнсон рассмеялся и ослабил шнур со словами: «Видишь, сучка, теперь тебе больше не захочется доверять незнакомцам». Я до сих пор не знаю, с чего Мэнсон решил запугать женщину, зато я собственными глазами увидел, как резко у него может измениться настроение и как энергично он может пытаться произвести впечатление на окружающих или постараться запугать их до полусмерти.

На протяжении всего нашего общения мне приходилось постоянно завоевывать доверие Мэнсона и прилагать неимоверные усилия, чтобы его сохранить. Он вечно устраивал мне проверки. Он часто говорил мне: «Ты мог бы вытащить меня отсюда, если бы захотел», после чего принимался делиться со мной подробными планами побега, вплоть до того, что нужно было делать кому-то на воле, чтобы помочь ему выбраться из тюрьмы. Поначалу, желая укрепить его доверие и надеясь охладить его пыл, я указывал на провальные моменты в его планах. Однако мои постоянные увертки стали бросаться в глаза, и однажды Мэнсон высказал мне все, что он обо мне думал. «Знаешь что, Эммонс, — заявил он, — ты мне не друг. Тебе слабо помочь брату, когда он в беде. Все, что тебе надо, — это разбогатеть, как окружной прокурор и все остальные козлы, понаписавшие книжек обо мне. Черт, теперь, когда я выложил тебе то, что не рассказывал никому, ты больше заработаешь на мне мертвом, чем на живом. Так, когда ты собираешься подослать кого-нибудь, чтобы отправить меня на тот свет?»