Чарльз Мэнсон: подлинная история жизни, рассказанная им самим - Нуэль Эммонс

Покидая полицейский участок в Малибу во второй раз, я уже не сомневался в том, что доносчиком был Шорти. Я поделился своими выводами с несколькими ребятами. Их не нужно было убеждать, потому что пока я сидел в участке, Шорти обливал меня грязью. «Чарли приносит несчастье. Если вы останетесь с ним, то закончите тем, что загремите в тюрьму, причем надолго. Держитесь от него подальше», — советовал Шорти ребятам.

Уже гораздо позже Брюса Дэвиса, Стива Грогана и меня обвинили в убийстве Ши. К тому моменту, когда нас признали виновными, тело еще не нашли. Потом Клем признался и указал полиции место, где якобы было зарыто тело убитого. Мне сообщили, что в первый раз труп найти не удалось. Потом до меня дошли вести, что вторая попытка увенчалась успехом и тело Ши все-таки раскопали. Труп есть труп, с этим не поспоришь, как ни крути, но должен сказать, что в убийстве Ши нас обвинили по косвенным уликам во время суда. Обвинение опиралось на показания нескольких человек, заявивших, что тело было якобы полностью расчленено. По их рассказам, голова, руки, ноги и тело были изрублены на кусочки. Когда нашли тело Ши, оно оказалось целым. Свидетельские показания также указывали на то, что в убийстве Ши участвовали многие члены нашей группы, но обвинитель почему-то решил проигнорировать эти свидетельства. Старательное невнимание обвинителя к этим показаниям подтверждает мою мысль о том, что Шорти был стукачом, иначе я ничего не понимаю. Но все же скажу, что окружной прокурор, увлеченный своей теорией «хелтера-скелтера» и охваченный желанием заставить весь мир поверить в то, что я был предводителем сатанистов, «проглядел» многих участников, пособников и заговорщиков. Он так хорошо что-то защищает в этом обществе, что оставил нескольких убийц расхаживать по улицам.

Глава 9

Беспорядок, учиненный копами на ранчо, и утрата нашего скромного имущества изрядно омрачили нашу радость после снятия обвинений.

Вдобавок ко всей украденной у нас ерунде полицейские конфисковали у нас четыре легальных багги для езды по песку, телевизоры, радиоприемники, музыкальные инструменты, походное снаряжение, ножи, пистолеты, запасы продовольствия и даже кое-какие тряпки. У нас осталась разве что одежда, которая была на нас. Мы пытались потребовать наши пожитки обратно, но копы не собирались ничего возвращать, до тех пор пока мы не предоставим прямые доказательства легального приобретения своих вещей. С нашим образом жизни у нас не оставалось ни одной квитанции даже на самую завалящую вещицу.

Мы не очень-то переживали из-за большей части барахла, потому что оно все равно было украдено, чего уж там. Нас больше волновало то, что уроды полицейские забрали и вещи, принадлежавшие нам по праву. Наше обычное презрение к полиции стало безоговорочным: «Пошли вы, ублюдки, мы все равно все вернем и прихватим еще больше». Так мы и сделали! И все краденое тут же переправлялось в пустыню.

Из-за всех наших передряг даже те ребята, которые раньше вовсе не стремились в пустыню, теперь были так обижены на полицию и городскую жизнь, что пустыня стала привлекать и их.

Если учесть, что я всеми силами пытался устроить наш окончательный переезд в пустыню вот уже целый год, я должен был быть на седьмом небе от счастья. Я и вправду уезжал из Лос-Анджелеса с мыслью: «Наконец-то! Мы едем в пустыню, и все довольны. Мы направляемся в наш собственный мир. Там полно места, чтобы жить по своим правилам». Но в душе я был не настолько доволен, как старался показать. Насевшая на нас полиция провела меня. В сложившейся ситуации я чувствовал себя так, словно меня выставили вон. А это уже было совсем другое дело, и, может быть, из-за этого я стал часто вести себя как деспот. Прежний понимающий Чарли, у которого когда-то находились правильные ответы на все вопросы, который открывал новые перспективы детям, убегавшим из дома, чтобы путешествовать в его компании, исчез.

В 1967 году я был как ребенок, жаждавший приобщиться к необременительному и безответственному образу жизни, которым наслаждалась молодежь. Теперь я обнаружил, что стою во главе целой кучи ребят, каждый из которых надеялся, что я все решу за него. Наши развлечения и наркотики втравили нас в неприятности посерьезнее, чем ребята могли себе представить. Не зная, что делать дальше, они доверились мне. Правда же была в том, что я тоже понятия не имел, что теперь нужно предпринять. Там, в пустыне, я старался жить в соответствии с их ожиданиями, делая то, что считал лучшим, но сейчас кое-кто из ребят начал посматривать на меня суровым взглядом.

Начиная с убийств, я позволил произойти таким событиям, которых мог бы не допустить. И ведь это я заварил кашу на Вейверли-драйв. У ребят был свой резон идти в дом Тейт-Полански, но после дела вся ответственность упала на мои плечи, как и все остальное. Я говорю даже не о том, что полиция, в конце концов, все свалила на меня. Речь о том, как тяжело жить, осознавая, что на тебе висят убийства. Похоже, ребята довольно легко выкинули все из головы, но я не мог избавиться от тягостных мыслей, не оставлявших меня ни на минуту. Не скажу, что сожалел или мучился угрызениями совести, но я знал, что рано или поздно копы и весь истэблишмент прижмут нас за убийства. Сознавая это, я давил на ребят, стремясь держать нас в постоянной готовности к бою. Я требовал бдительности, секретности, подвижности и презрения к любому чужаку.

Готовя ребят к схватке и разжигая в них ненависть и недоверие, было трудно продолжать жить в любви и заниматься музыкой, как раньше. Даже в сексе у нас стало чувствоваться больше раззадоренной похоти, чем естественного спонтанного удовольствия, доставляемого любовью и чувством подлинной близости. Теперь все свелось к рытью бункеров и обустройству мест хранения газа и наших припасов. Нами двигала ненависть к свиньям и желание научиться защищать себя.

Когда мы вернулись в пустыню, над нами сгустились свинцовые тучи. Наша музыка не прокатила на звукозаписывающей студии. Любовь породила недоверие. Наша собственная жестокость угрожала нашей же свободе. Большого ума не требовалось, чтобы через несколько дней понять, что возвращаться в пустыню было ошибкой. Раз уж на то пошло, даже оставаться вместе было не очень разумно. Но кое-кто из нас так сильно привязался друг к другу, что даже представить не мог, как это — разлучиться навек. Это касалось далеко не всех, и несколько ребят и вправду отправились искать счастья в других краях. Меня терзали противоречивые чувства по отношению к ним. «Так будет лучше для них, хорошо, что они выбрались», — думал я. Но в то же время возмущался: «Вы, трусливые ублюдки, где же ваша верность?» Больше всего меня мучил страх, что кто-нибудь из дезертиров побежит в полицию.

Наверное, за несколько недель, проведенных в пустыне, мы порядком одичали. Обострившиеся инстинкты стали роднить нас скорее с животными, чем с людьми. Днем мы прятались, а по ночам передвигались. Кое-кому из местных жителей и полиции не понадобилось много времени, чтобы обратить на нас внимание и испытать к нам неприязнь. Как-то в октябре стая копов оцепила ранчо и арестовала двенадцать или тринадцать ребят. Я как раз уехал в Лос-Анджелес, чтобы пополнить наши запасы и разжиться деньгами. Кто-то из ребят позвонил из тюрьмы и застал меня на ранчо Спан. Стоило ему сказать, что он звонит из тюрьмы, как у меня подкосились ноги, но, услышав, что их обвиняли в угоне машины, незаконном владении огнестрельным оружием и прочих пустяках, я перестал сходить с ума и просто еще раз рассердился на непрекращающиеся преследования полиции.

Я прослонялся по Лос-Анджелесу еще один день в поисках припасов и денег, а потом отправился обратно на ранчо Баркер, ломая голову над тем, как же вытаскивать ребят из тюрьмы. Из телефонного разговора следовало, что нас ни в чем другом, кроме перечисленного, не подозревали. После убийств уже прошло два месяца, и даже с учетом того, что Бобби оставался в тюрьме по подозрению в убийстве Хинмэна, полицейские никого из нас об этом не спрашивали. Меня не волновало, что я засвечусь в полицейском участке и попытаюсь вытащить из тюрьмы кого смогу. Я даже задумался о том, что, может быть, за последние недели я немного перегнул палку из-за своей паранойи, и всем ребятам от этого досталось. Возможно, я зашел слишком далеко, нажимая на необходимость быть готовыми постоять за себя. «Ну, хорошо, — подумал я, — я вытащу ребят, и мы забудем все это дерьмо в духе «будь готов к войне» и вернемся к тому, чем наслаждались прежде». Кроме того, бросить хотя бы одного из них сейчас означало перечеркнуть нашу близость, которую я изо всех сил старался сохранить.

Я вернулся на ранчо во второй половине дня. Несколько ребят, спасшихся от ареста, все еще оставались здесь. Увидев меня, они выбрались из своих укрытий, и мы пошли в дом. Человек восемь — десять, мы просидели в помещении уже пару часов, когда зашло солнце и пришлось зажечь свечи. Ребята рассказывали мне об облаве, а я целиком ушел в свои мысли, обдумывая, как лучше всего подступиться к полиции, чтобы вызволить остальных из тюрьмы. Вдруг, откуда ни возьмись, словно черт выпрыгнул из коробки: «Всем стоять! Руки вверх! Так, теперь все вместе идем к двери задним ходом», — прокричал полицейский, распахнувший дверь. Я бросился на пол при первом же слове и пополз в ванную. Выяснив, что нас обложили со всех сторон, я не видел выхода. Единственным спасательным кругом был шкафчик под раковиной. Каким-то макаром я ухитрился втиснуться в него и закрыть дверцу изнутри. Мне было так тесно, что десять минут спустя для меня стало чуть ли не облегчением услышать голос, приказавший вылезать. Всему виной были мои волосы: захлопывая дверцу шкафчика, я прищемил несколько прядей так, что их было видно. Как уверял потом полицейский, если бы не мои торчавшие волосы, он ни за что бы ни заглянул в тот шкафчик, потому что на первый взгляд человеку там было невозможно уместиться.