Андропов вблизи. Воспоминания о временах оттепели и застоя - Игорь Синицин

Судя по протоколам заседаний политбюро, которые я регулярно получал для доклада Андропову, дискуссии по вопросам повестки дня на очных заседаниях ПБ практически не возникали. Механически штамповались «постановления ЦК КПСС и Совета министров СССР» по разным хозяйственным вопросам, принимались решения о международных встречах Брежнева, Подгорного и Косыгина, одобрялись все тезисы для бесед Брежнева с главами иноземных государств, а затем его беседы слово в слово по этим тезисам, записи которых выносились в следующие за ними повестки дня. Регулярно, накануне летнего сезона, принимались постановления о приглашении на отдых в СССР лидеров коммунистических партий как стран социализма, так и других — капиталистических и развивающихся. Снова утверждались тезисы для бесед с ними Брежнева. Вопросы нашего генсека собеседникам и варианты его возможных ответов на встречные вопросы первых лиц братских партий или лидеров зарубежных стран иногда поражали своей убогостью и примитивизмом, хотя их готовили умные люди из ЦК КПСС, МИДа, МО, КГБ СССР, Госплана и других столпов мудрости Системы. Видимо, авторы всех этих записок и помощники генсека, окончательно редактировавшие их перед утверждением на политбюро, руководствовались не только низким мыслительным уровнем вождя застоя, но и заскорузлым старческим мышлением большинства его соратников.

К концу 70-х годов атмосфера в политбюро сделалась настолько затхлой и взаимоподозрительной, что кремлевские старцы перестали изрекать хоть какую-либо критику, даже если она могла сопровождаться конкретными предложениями для улучшения дела. Андропов ясно понимал это и не «возникал» на заседаниях ПБ с какими-либо острыми замечаниями или оценками.

Однажды, при предварительном обсуждении с ним вопросов повестки дня очередного заседания политбюро, касавшегося сразу нескольких аспектов импорта в СССР современного промышленного оборудования, я рассказал Юрию Владимировичу о вопиющем факте, которому стал свидетелем во время журналистской поездки в город Горький (теперь — Нижний Новгород) и посещения Балахнинского целлюлозно-бумажного комбината в его пригороде. Один из молодых инженеров, член парткома ЦБК, выступал в роли сопровождающего по комбинату. Он показал три действующие бумагоделательные машины, сделанные за полтора десятилетия до этого в Финляндии. Каждая из них была настоящим огромным цехом. Их производительность была в два раза выше наших новейших аналогичных агрегатов, стоящих рядом. Могу ошибиться за давностью лет в абсолютных цифрах, но их порядок удивил меня. Если наши машины производили за единицу времени триста метров бумажного полотна, то финские — более пятисот метров за то же время. Но значительно больше поражал другой факт. Года за три до моего визита в Балахну финны поставили на ЦБК еще более производительную и совершенную бумагоделательную машину производительностью девятьсот метров бумажного полотна в ту же единицу времени. Четвертая финская машина за три года так и не была установлена, и многометровые ящики с ее деталями валялись на дворе комбината под открытым небом. Огромные валютные деньги были за нее уже заплачены.

Инженер рассказал, что прецизионные металлические части четвертой машины ржавели и потихоньку выходили из стоя. Но поскольку продукция, которую уже минимум два года эта машина могла выпускать, почему-то не была включена в план, ни обком партии, ни дирекция ЦБК и ухом не вели. Между тем газетная и книжная бумага была остродефицитным, высоколиквидным и валютным товаром, недостаток которого ощущался в СССР. Вернувшись из командировки, я написал для советского журнала, выходившего в Хельсинки, «Нэйвостолиитто тянаан» («Советский Союз сегодня») большой очерк о Балахнинском ЦБК, в котором в превосходной степени отозвался о финских бумагоделательных машинах, в том числе и о неустановленной.

Когда этот журнал вышел в Хельсинки, разразился маленький скандал, который, впрочем, не имел никаких последствий. На финском концерне «Вяртсиля», который строил все эти четыре машины, прочитали очерк и решили сделать большую любезность великому северному соседу Финляндии.

Правление концерна официально уведомило торгпредство СССР в Хельсинки, что бумагоделательная машина № 4 уже усовершенствована настолько, что ее производительность увеличена при тех же параметрах до 1100 метров в единицу времени. Первые три машины также слегка реконструированы, и в Финляндии производят по девятьсот метров бумаги. Финская сторона предложила бесплатно поставить новые агрегаты к машине № 4, чтобы увеличить выход ее продукции. Что касается трех действующих машин, то финский концерн, имеющий давние и прочные связи с СССР, за минимальную цену был готов прислать своих специалистов в Балахну с соответствующими новыми частями машин, чтобы увеличить и их производительность до девятисот метров бумажного полотна каждой. К полному изумлению финнов, которые приложили свои расчеты о выгодности реконструкции и чуть ли не полугодовой самоокупаемости всех деталей и работ, советские чиновники так и не ответили на выгодное предложение.

Юрий Владимирович только хмыкнул, но не особенно удивился, услышав эту историю. Очевидно, когда он работал вторым секретарем ЦК Компартии Карелии, он не раз бывал свидетелем тупости и косности и низов, и верхов советских чинуш.

Немного поразмыслив, он все же спросил меня:

— А что ты предлагаешь?

— При обсуждении на ПБ вопроса, который навеял эту тему, — ответил я, — можно было предложить партийным органам, в частности отраслевым отделам ЦК, которым и так нечего делать, провести через партийные комитеты на предприятиях и в министерствах подробную ревизию неустановленного импортного оборудования, за которое уже заплачены большие валютные деньги… Затем поручить Госплану и Совмину принять срочные меры по его установке…

Юрий Владимирович подумал и подвел итог:

— Ты что, хочешь поссорить меня с Косыгиным и секретарями ЦК по промышленности? — Он откинулся в кресле и замахал руками, словно открещиваясь от предложения. — И не думай писать подобное в твоих комментариях к повестке дня… Если я только выскажусь в прениях на подобную тему самым деликатным образом, — сказал он, — Косыгин, Кириленко, заведующие отделами ЦК, министры сразу же начнут нашептывать Леониду Ильичу, что Андропов-де лезет не в свои дела, учит всех, как надо работать… Начнут обвинять и КГБ, что он стремится контролировать промышленность, не только диссидентов…

После этого разговора мне стало ясно, что принципиальность и энергия Юрия Владимировича в отношении его к экономическим проблемам социализма в Советском Союзе стали ослабевать. Осторожность и тщательный анализ того, как его предложения по острым хозяйственным вопросам отзовутся не только в практической политике, но и в отношениях с завистливыми и неумными в большинстве своем коллегами по политбюро, начинали преобладать в его подготовке к заседаниям высшего ареопага партии. Его осторожность стала возрастать по мере того, как старческая апатия геронтократов все больше охватывала страну. Особенно наглядно это было заметно в работе генсека, политбюро, других самых высоких органов власти СССР.