К. Р. - Элла Матонина. Эдуард Говорушко

— Позвольте вас спросить, Ваше Императорское Высочество, из чего же вы исходите, обижая меня недоверием?

Константин Константинович был смущен и не сразу нашелся с ответом. Но неожиданно уловив искорку интереса в глазах московского астронома, торопливо, с обидой, показавшейся Бредихину вполне искренней, возразил:

— Слово «недоверие» решительно оставляю на вашей совести, Федор Александрович. Без глубочайшего доверия к вам не было бы и этого нелегкого для нас обоих разговора. А исхожу я из того, что наилучшим выходом из меланхолии считаю погружение в новые заботы. Все ваши достижения в астрономии показывают, что и вы знакомы с этим рецептом, и тем не менее вы отказываетесь…

Константин Константинович встал из-за стола и полушутливо развел руками, как бы давая соответствующий знак и своему собеседнику. Поднялся с кресла и он.

Бредихину много рассказывали о новом президенте. Говорили, что в Великом князе не чувствуется никакой сановности, что он доступен и прост в общении и в разговоре никогда не скрывает ни своих мыслей, ни настроения, чем подкупает необычайно. И вместе с тем этому молодому человеку, решительно впрягшемуся в оглобли российской науки, не откажешь ни в уме, ни в проницательности.

Президент тем временем взял его под руку и увлек за собой. Прежде чем сесть на диван, они — стройный молодой Великий князь и приземистый мешковатый профессор — прошлись вокруг стола. Великий князь говорил горячо и страстно, не давая профессору возможности ни согласиться с ним, ни возразить:

— Если вы откровенно укажете мне подлинную причину, мы вместе подумаем, как быть. Со своей стороны готов открыться вам: для меня согласие ваше, Федор Александрович, очень и очень нужно, можно сказать, жизненно необходимо. Да и вы сами, наверное, не раз были в таком положении, когда на карту готовы поставить всё ради одной цели. А мне кажется, что я смогу многое сделать для русской науки, но помогите мне начать.

«Эх, если бы мой Саша был так чем-либо увлечен, если бы у него так же горели глаза, ничего бы не произошло. Но все мои попытки увлечь сына наукой оказались тщетными, а тут еще эта разнесчастная любовь, умноженная на наследственную меланхолию…» — горестно размышлял Бредихин, наблюдая за все более симпатичным ему Великим князем. И ему действительно захотелось ему помочь. Но как? Обязательства перед женой не позволяли принять это предложение и переехать в Пулково.

— Поверьте, Ваше Императорское Высочество, у меня действительно есть на то причина, и не одна. Вы конечно же правы: работа — самое сильное средство против упадка духа… Но Анна Дмитриевна, моя супруга, считающая, что и ее жизнь кончилась с гибелью сына, не хочет более появляться в обществе. В Пулкове же она, как жена директора, вынуждена будет нарушить свой обет, а для нее это совершенно неприемлемо, равно как и для меня, поскольку явилось бы предательством.

Великий князь возликовал в душе, но виду не показал: дело обещало сдвинуться с места. У него тут же созрел план. Ведь без избрания в ординарные академики Бредихин не может стать директором Пулковской обсерватории, а академики и адъюнкты в соответствии с положением обязаны проживать в Петербурге, чтобы регулярно исправлять службу, посещать заседания отделений и Академии.

— Вполне разделяю вашу щепетильность по отношению к супруге и еще больше уважаю вас за это, Федор Александрович. И тем не менее позвольте спросить и о других причинах вашего отказа.

— Разве недостаточно уже одного этого препятствия, Ваше Императорское Высочество?

Великий князь промолчал, и Бредихин счел это за согласие:

— Потому я не хотел бы называть второе препятствие. Скажу только, что оно скорее нравственного свойства.

— Тем не менее я хотел бы его услышать, Федор Александрович! Потому что не считаю первое таким уж непреодолимым. И еще одна просьба: обращайтесь ко мне, пожалуйста, по имени-отчеству.

— Хорошо, Константин Константинович. Во время предыдущих бесед на эту тему, как в Москве, так и здесь, у меня создалась уверенность, что власти нужен не ученый-директор, а скорее инструмент для устранения иностранцев из науки. Мне, скажу со всей откровенностью, претит такая роль. Считаю, что главными должны быть только научные достижения, а никак не национальность. Исходя из этого, директором в Пулкове вполне может стать уважаемый мной Герман Оттович Струве.

— Но, Федор Александрович, не считаете ли вы, что теперь, когда Россия располагает таким количеством блестящих русских ученых, а важнейшие посты занимают немцы и продвигают вперед друг друга, настало время устранить это препятствие на пути развития отечественной науки?

— Выходит, я прав, — с грустью произнес Бредихин. — Повторяю, только научные результаты и ничего другого! Истинный талант пробьет себе дорогу, как бы ему ни воспрепятствовали!

Великий князь понял, что в этом споре ему не выиграть и чем больше он будет возражать Бредихину, тем меньше останется шансов на успех. Ведь на стороне оппонента вполне успешная карьера в науке русского человека, выходца из семьи простого морского офицера, и это — тот самый личный аргумент, который не опровергнешь. Что скрывать, при других обстоятельствах Великий князь, возможно, и сам бы отстаивал подобную позицию.

— Боюсь, Федор Александрович, все мои аргументы на этот счет покажутся вам неубедительными, кроме одного: Государь Император поручил мне передать исключительно для вашего сведения, что всецело полагается на вашу преданность и ответственное служение России!

Бредихин выходил из Мраморного дворца со сложным чувством досады: волей Императора ему придется действовать против своих убеждений. Но к досаде примешивались теплота по отношению к Великому князю и удовлетворение той радостью, которую он прочитал на его лице после своего осторожного согласия. В том, что Константин Константинович устранит препятствия, связанные с переездом в Петербург, он не сомневался.

В середине марта 1890 года состоялось избрание Ф. А. Бредихина в ординарные академики с правом проживания в Москве. Спустя неделю на него были возложены обязанности заведующего обсерваторией и на правах директора предоставлена возможность «делать надлежащие представления о новых назначениях и перемены служебного положения лиц, занимающих ученые должности в обсерватории». Академика Бредихина не обязывали жить в Пулкове, предоставив ему возможность посещать Главную обсерваторию «по мере надобности на более или менее продолжительное время». По желанию Бредихина содержание, полагающееся директору, было разрешено употреблять на жалованье сверхштатных астрономов.