Записки блокадного человека - Лидия Яковлевна Гинзбург

склоки и вожделения, для публики это безошибочное действие. Это как раз по мерке ее требований высокого. Она наслаждается своей способностью переживать высокое. Кроме того, она испытывает еще более острое злорадное удовольствие. Привилегированные, которым она завидует, оказались пошляками. Высокое выступление поэта обнаружило их пошлость. Внешняя и внутренняя ценность Тихонова для этой публики слишком несомненна, чтобы имело смысл с этим конкурировать. И Тихонов косвенно разоблачил прочих привилегированных, с которыми уже есть смысл тягаться. Публика в восторге. Что касается привилегированных, то одни из них считают, что Тихонов настолько далеко ушел в иерархии, что с ним и им, маститым, ни к чему тягаться и что он может себе позволить еще недоступную им роскошь отказаться на конференции от участия в борьбе самолюбий и предаться высокому разговору. Другие (вероятно, Прокофьев) утешаются тем, что и они могли бы поговорить всерьез, но что не стоит метать бисер, и что разговор, для которого по существу нет данных и нет атмосферы, – это только тихоновская демагогия.

Тихонов говорит, разумеется, без бумажки, негромко, не очень внятно, с запинкой (все это не то что нарочно сделано, но во всяком случае взвешено и осмыслено как признаки взволнованной, искренней речи), внешне некрасноречиво, но с чувством внутренней формы слова.

Он говорит о том, что сейчас писателю главное – определить свою судьбу, найти свою позицию в вихре событий, свое отношение, свой голос – как это сделал Толстой в «Севастопольских рассказах». Тихонов занимает должность крупного поэта. Если человек занимает должность директора, то, независимо от своих данных, он считает, что может управлять предприятием со всеми специалистами и т. д. Точно так же Тихонов поверил (нужна исключительная душевная сила или исключительный цинизм, чтобы не поверить), что он вправе говорить о судьбе поэта (писателя) и ссылаться на высокие имена.

Есть и личная (подводная) тема. Его почтительнейше и льстиво упрекают в том, что он мало пишет сейчас стихи. Хотелось бы больше наслаждаться. Об этом довольно игриво говорила В.И. в докладе. Но за всей льстивостью для него в глубине его творческой совести, которая у него есть, как у всякого сколько-нибудь даровитого человека, стоит вопрос гораздо более больной и серьезный. Об иссякании его поэтических возможностей уже в течение многих и многих лет. Он боится проблемы поэтической продуктивности, потому что как-никак он не механический писака, и для него это проблема.

Он отвечает на это в плане высокого разговора: почему считается, что нужно много писать. 1812 год дал очень мало произведений. Одно – Жуковского, одно – Батюшкова и т. д. А между тем эти люди жили этим и в этом участвовали. Для публики это поразительное откровение; она внутренне делает: «ах!» И опять он вознесен на высоту высокой культуры. Подразумевание – и он из поэтов, говорящих веское слово.

В.И. со своими дамскими напоминаниями о том, что не мешает побольше стихов, – опять в дураках; он еще раз придавил ее своей мужественной монументальностью.

Аналогия порочная. Ведь тогда литература не была организована и никто не говорил поэту – зачем ты объедаешь государство или достаточно ли у тебя военной продукции для получения литеры А? Тихонов прекрасно это понимает. Он делает вид, что не понимает этого, пользуясь тем, что об этом никто не скажет в свое оправдание, потому что сказать об этом нельзя.

Состояние литературы на исходе войны

Условия этой литературы – 1. Все хороши. То есть хороши все, входящие в данную систему, и плохи все, в нее не входящие. Недостатки хороших – производные от их достоинств (рассеянность или беспомощность ученого, озорство ребят, легкомыслие юношей, резкость руководящих работников и т. д.). 2. Все благополучны. С человеком не может случиться ничего действительно дурного. Справедливость – восстанавливается; личные несчастья снимаются в процессе служения общему делу; самая смерть не мешает осуществлению этого главного дела, а иногда способствует ему. Всё, включенное в данную систему, есть благо. Зло может исходить только из враждебной системы (от врагов внешних и внутренних). 3. Всё хорошо. Всё, что может быть включено в данную систему, есть благо. Поэтому начисто снята проблематика выбора и моральной иерархии – основная проблема поведения человека, одна из основных проблем мировой культуры. Моменты иерархии, выбора, отказа – грозят нарушить предпосылку сплошной ценности всего принятого системой. Это уже соблазн, как соблазном было бы выбирать хотя бы между двумя кандидатами, ибо каждый вменяется как безусловно хороший, так что лучшего уже собственно быть не может. По отношению к низовым организациям это не обязательно, ибо там люди рассматриваются с практической точки зрения, а не в качестве символических, государственных ценностей. Итак, проблема выбора снята, и царит, столь характерное для обывательского мышления, совмещение несовместимого. Пусть человек будет ученым и хорошо одетым, глубокомысленным и жизнерадостным, доблестным и семейственным и проч. и проч. Две добродетели лучше, чем одна, три лучше – чем две и т. д. – ведь это простой расчет. Чем больше ценностей, тем лучше. Украшайтесь всем, чем только можно украситься.

Но чтобы образовывался «характер» и развивался сюжет, писатель построяет временные барьеры в виде препятствий (преодолеваемых), недостатков (исправляемых), заблуждений (рассеивающихся) – каковые, по ходу действия, снимаются все в той же инстанции. Но, как это часто бывает, эта вспомогательная система временных препятствий приобрела свою собственную динамику и диалектику и привела к соблазнам.

В свое время временные препятствия построялись из материала враждебных систем, столкнувшихся с данной (революция, гражданская война, военный коммунизм); потом главным образом из материала пережитков враждебных и чуждых систем, засоряющих данную систему, и т. п. Все труднее становилось по мере того, как укреплялась установка на завершение мучительных процессов становления и на стабилизацию благополучия (счастье – равняется? жизни). Был период, когда положение стало до невероятия парадоксальным. Происходили вещи, самые страшные из всех когда-либо происходивших с времени революции (Сталин?), но они были целиком выключены из печатного поля сознания. В это поле – совершенно условное – для всеобщего сведения была включена формула благополучия. Препятствия же, необходимые по сюжетно-техническим соображениям, приходилось специально изобретать, с усилием высасывать из пальца.

В конце. У писателей, вернее, у тех, кого следовало бы называть не писателями, а печатающимися, оказалось начисто перерезанным сообщение между действительностью и писанием. Писание – это область совершенно условных формулировок и материалов, и, вступая в нее, они всякий раз выключали свой жизненный опыт. Все, чем они жили, интересовались, чего боялись и хотели, о чем думали и говорили у себя за столом. Даже самым добросовестным из них (то есть молодым, никогда не работавшим иначе) это казалось совершенно естественным. Это была другая сфера (профессиональная), к которой их реальный жизненный опыт просто не имел