Misterium Tremendum. Тайна, приводящая в трепет - Полина Дашкова

– Ну, чего уж тут смотреть? – пробормотал Ленин. – Идите, идите, Анатолий Васильевич.

– Врачи прибыли, – тихо сообщил Луначарский, – раздеваются, руки моют, сейчас явятся сюда.

– Кто?

– Профессор Винокуров, Семашко Николай Александрович и еще там, кажется, Обух, Минц. Доктор Розанов должен подъехать минут через двадцать.

– К черту их. Я устал как собака. Пусть катятся к черту.

Бонч и Луначарский переглянулись.

– Идите, Анатолий Васильевич, – повторил вождь и добавил с вымученной улыбкой: – Спасибо, что навестили.

– Владимир Ильич, вы не волнуйтесь, доктора все свои, – сказал Бонч, когда закрылась дверь за Луначарским.

– Уж понятно, не чужие, – Ленин зло прищурился. – Зачем столько?

– Яков решил, чем больше, тем лучше.

– Да, теперь Яков у нас тут главный. Он все решает. Он решает, а вы единодушно одобряете. Благолепие.

– Ну, зачем вы так, Владимир Ильич? – сконфузился Бонч.

На пороге появился нарком здравоохранения Семашко, за ним трое незнакомых пожилых мужчин, один в белом халате, с докторским саквояжем. Федор сидел на стуле, рядом с койкой, хотел встать, поздороваться, но вождь тронул его пальцы здоровой правой рукой и быстро, чуть слышно прошептал:

– Сиди, будь рядом, не допусти припадка при них, при докторишках.

Последним в кабинет вошел Свердлов.

– Владимир Ильич, что? Как вы? – спросил Семашко.

– Здравствуйте, Николай Александрович. Всем остальным мое почтение. Я, товарищи доктора, чувствую себя архипаршиво и видеть вас совсем не рад.

– Ну-у, Владимир Ильич, рады, не рады, а осмотреть вас все-таки придется, – сказал шутливым, слегка снисходительным тоном тот, что был в халате, и шагнул к койке.

– А, товарищ Минц. При полном параде. Халат надели, ручки вымыли, – проворчал Ленин.

– Товарищи, у Владимира Ильича два ранения в левую руку, – стал объяснять Бонч, нервно переминаясь с ноги на ногу и ни на кого не глядя, – вот, товарищ Агапкин уже произвел осмотр, оказал первую помощь, шину наложил, так сказать, домашнюю, импровизированную.

Все головы разом повернулись, все взгляды устремились на Федора. Ему хотелось исчезнуть, просочиться сквозь стену и оказаться в своей маленькой тихой каморке. Минуту длилось молчание, наконец Семашко сухо спросил:

– Ну-с, что скажете, коллега?

– Огнестрельные поражения, – начал Федор каким-то чужим, необыкновенно глубоким и низким голосом, – оба слепые. Одна пуля раздробила левую плечевую кость. Вторая в правой стороне шеи, чуть выше ключицы.

– Простите, где? – доктор Минц глухо кашлянул.

Остальные молча переглянулись. Семашко едва заметно пожал плечами.

– А вот она, пуля, извольте сами пощупать, – Ленин указал на свою шею, приподнял подбородок и даже слегка повернул голову влево, чтобы щупать было удобней.

Минц присел на край койки. Белые гибкие пальцы заскользили по шее вождя и остановились над ключицей, там, где был плотный бугорок липомы.

– Совершенно верно, – сказал вождь, – она именно здесь, злодейская пуля.

– Именно здесь? – Минц покраснел, глаза его испуганно забегали.

– Вас что-то смущает, доктор? – участливо спросил Свердлов.

– Да! Нет… Но позвольте, а где же входное отверстие?

– В спине, – сказал Свердлов, и стекла пенсне ярко блеснули, – стреляли в спину. Подло, из-за угла, в спину.

– Метили прямо в сердце. Ранка как раз под левой лопаткой, – трагически вздохнув, подтвердил Бонч, – я видел. Маленькая такая ранка, крови совсем нет.

– Вероятно, внутреннее кровоизлияние, – подал голос один из докторов.

– Погодите, Владимир Дмитриевич, но вы сказали, оба ранения в руку, – заметил Семашко.

– Волновался. Напутал. Только одно в руку. Тоже маленькая ранка. Пуля раздробила кость и сидит там, в плече, под кожей.

– Под кожей? В таком случае обе пули следует удалить не мешкая, – сказал Минц. – И входное отверстие той, которая в шее, должно располагаться несколько иначе, видите ли, траектория полета…

– Траектория полета может измениться, если на пути твердое препятствие, например позвоночник, – прозвучал тихий приятный баритон.

Доктор Розанов успел войти незаметно. Он был в белоснежном халате, дородный, гладкий. Пышные усы расчесаны и слегка подвиты кончиками вверх. Федору пришлось повторить все сначала, персонально для доктора Розанова. Опытный талантливый хирург слушал, низко опустив большую лысую голову, иногда кивал и многозначительно хмыкал.

– Что скажете, Владимир Николаевич? – спросил Свердлов.

– Что тут можно сказать? Чудо! Владимира Ильича спасло чудо, счастливый поворот головы, счастливый ход пули. – Розанов снял круглые очки в тонкой золотой оправе. – Отклонись она хотя бы на один миллиметр вправо или влево, и, страшно подумать, не было бы с нами товарища Ленина.

Врачи испуганно зашептались в углу кабинета.

– Пули следует удалить.

– Удалить немедленно! Может начаться заражение крови.

– Если входное отверстие под левой лопаткой, каким все-таки образом пуля прошла через грудь, через шею и застряла над правой ключицей?

– Она непременно должна была повредить легкие.

– Если бы только легкие! Как, скажите, она могла из-под лопатки подняться вверх, пройти сквозь шею, не задев сонной артерии, трахеи, пищевода?

– В любом случае обе пули удалить необходимо!

Розанов не участвовал в этом странном консилиуме. Он присел на край койки, стал считать пульс вождя.

– Зачем мучают? Убивали бы сразу, – громко произнес Ленин и закрыл глаза.

– Что вы, Владимир Ильич, дорогой вы наш, бесценный! Какие ужасные слова вы говорите! – воскликнул Бонч со слезой в голосе.

– Пульс 104, хорошего наполнения, температура нормальная, – спокойно объявил Розанов, – не вижу необходимости удалять пули. Владимир Ильич, они вас беспокоят?

– Нет. Нисколько не беспокоят. Совершенно не беспокоят. Наоборот, я к ним уже привык. Сроднился.

– Ну и славно. Товарищи, думаю, всем понятно, что случай у нас необычный. Перед нами огнестрельные поражения, чреватые самыми трагическими последствиями. Только человек особенный, исключительный, отмеченный судьбой может пережить такие ранения. Стойкость и мужество Владимира Ильича, его железное здоровье помогли ему преодолеть смертельную опасность, выдержать невыносимую боль. Одним словом, товарищи, чудо. Мы все свидетели чуда.

Розанов говорил выразительно и убежденно. Голос его звучал красиво, тембр был мягкий, глубокий, в самый раз для театральной сцены. Врачи слушали потупившись, не глядя друг на друга. Потом стало тихо. Тишина длилась минуты три, и было слышно, как тяжело сопит доктор Минц, как Бонч мнет свои пальцы, потрескивает суставами.

Наконец все ушли. Федор выключил верхний свет, накрыл настольную лампу шалью.

– Запри дверь, – донесся до него хриплый сдавленный голос, – запри, никого не пускай, не вздумай звать докторишек. Справишься сам. Справишься!

Удивительно, как Ильич сумел продержаться до ухода врачей. Тело его выгнулось дугой, начались судороги. Припадок был страшней и продолжительней всех прежних. Федор впервые решился впрыснуть небольшую дозу морфия. По счастью, он приготовил шприц и ампулу заранее, не пришлось выходить из кабинета. Там, за дверью, все еще слышны были шаги и голоса.

После припадка правая здоровая рука онемела. Нога тоже онемела. Федор принялся массировать безжизненные правые конечности, вождь бормотал:

– Смерть. Играю в жмурки со смертью. Доиграюсь.

Речь становилась все невнятней, какие-то слабые, мучительные звуки вместо слов. Кроме впрыскивания морфия, Федор решился дать таблетку веронала. Таблетка прыгала на языке, вождь едва сумел проглотить ее. Минут через тридцать заснул.

«Как бы не было паралича, правая половина тела отнялась, язык нехороший, и это бормотание», – думал Федор сквозь тяжелую обморочную дремоту.

Он прилег на пару минут на застеленную койку Надежды Константиновны и незаметно уснул.

Разбудил его солнечный свет и голос вождя. Было позднее утро. Ильич только что проснулся, бодрый, энергичный. Он сидел на койке, улыбался, требовал срочно умываться, чистить зубы, потом – крепкого кофе и свежих газет.

Вместе с газетами принесли папку документов. Завтрак подали в кабинет, письменный стол застелили салфеткой. Прихлебывая кофе, вождь углубился в чтение и вдруг вполне веселым голосом спросил:

– Федор, как думаете, сколько я протяну?

– Владимир Ильич, если вы будете соблюдать режим, меньше нервничать, вам станет лучше.

– Ха! Меньше нервничать! Каждый думает только о собственной шкуре, на общее наше дело всем давно наплевать! Я один должен это дерьмо расхлебывать. Помру, они разбегутся, как крысы, или глотки друг другу порвут.

Федор не знал, что сказать на это. Но вождь и не ждал от него никаких слов. Он выпустил пар и замолчал надолго, отложил газеты, раскрыл папку с машинописными страницами.