Проклятие красной стены - Алексей Витаков

ГЛАВА 7

Умеющий шагать не оставляет следов. Умеющий говорить не допускает ошибок. Кто умеет считать, тот не пользуется инструментом для счета. Кто умеет закрывать двери, не употребляет затвор и закрывает их так крепко, что открыть невозможно. Кто умеет завязывать узлы, не употребляет веревку, но завязывает так прочно, что развязать невозможно. Поэтому совершенномудрый постоянно умело спасает людей и не покидает их. Он всегда умеет спасать существа, поэтому не покидает их. Это называется глубокой мудростью. Таким образом, добродетель является учителем недобрых, а недобрые — ее опорой. Если недобрые не ценят своего учителя и добродетель не любит свою опору, то они, хотя и считают себя разумными, погружены в слепоту. Вот что наиболее важно и глубоко.

Дао Дэ Цзин, стих двадцать седьмой

Всю ночь Хайду просидел, окунув безбородое лицо в тепло, идущее от огня. Нукеры то и дело подкладывали дрова — не приведи Небо, джихангир проснется от холода. Несколько раз во сне тело клонилось на бок, и тогда боль в семенниках тут же напоминала о себе. Хайду выпрямлялся, стискивал ладонями колени и ждал, пока пройдет приступ, глядя слезящимися глазами в языки пламени. Каждую осень, вот уже несколько лет, он боялся ночей и с ужасом ждал, когда начнет выходить очередной почечный камень. Он молил Вечное Синее Неботолько об одном — чтобы в решительный день и час болезнь не скрутила его. И пока Небо понимало джихангира. Наконец забрезжил рассвет. Хайду тяжело поднялся, потянулся, вскинув руки, потоптался на кривых ногах и окликнул слугу:

— Сунгун.

— Да, господин.

— Конь готов?

— Да, господин.

— Давай. Я хочу объехать лагерь, а заодно посмотреть на спящий город. Может быть, в последний раз увижу его не в дыму и пламени. Людям дай еще час на сон и труби «подъем».

Хайду с трудом вставил ногу в стремя и, поморщившись, забрался в седло, придерживая правой рукой место, где пульсировала боль.

— Как думаешь, Сунгун, что нам сулит сегодняшний день?

— Как всегда, победу, мой господин. Люди говорят, что урусы знают, как лечить почки. Они дают пить какие-то травяные настои и погружают человека в бочку с горячим травяным отваром. Мы захватим в плен их знахарей и заставим лечить тебя, о храбрый из храбрейших.

— Сунгун, прекрати применять выражения глупых и чванливых самаркандцев. Монголы не должны радоваться, когда их осыпают пышными словами. Пусть лучше осыпают золотом, приводят красивых женщин и рабов. Сунгун, а что ты слышал про урусских женщин?

— О, не знаю, как эти, — Сунгун махнул в сторону смоленских стен, — но рязанские были высокие и светловолосые. Воины до сих пор цокают языками, когда вспоминают Рязань.

— Да, а зачем им вспарывали животы, Сунгун?

— Так велит закон. Чтобы женщина не родила и не воспитала врага твоей крови.

— Боюсь, Сунгун, именно так рано или поздно произойдет.

Хайду тронул узду, и белый Ордос неторопливо пошел по гребню увала. Четыре нукера тенями выросли за спиной командира. И вот уже кони перешли на рысь. Запел в чешуе доспехов встречный ветер. Маленький отряд взлетел на холм. Город открылся как на ладони. Первые петухи вспороли утреннюю тишину криками. Закурились дымки над избами и теремами. Смоленск просыпался. Ветер доносил городские запахи, отголоски речи. Низко и важно ударил колокол. Ордос чуть вздрогнул. По телу коня пронеслась зыбкая волна. Хайду ногами сдавил бока боевого друга и почувствовал, как конское тепло греет его через кожаные штаны. Он любил это тепло, оно приносило спокойную уверенность и заставляло боль пятиться, угасать хотя бы на время.

Джихангир скрестил руки над головой. В тот же миг в разных концах треугольного лагеря послышались глухие удары. Пять минут удивительного диалога: едва в одной части огромного наконечника заговорит кожаный барабан, как из другого угла доносится ответ. Хайду всегда казалось, что так бьется сердце необъятной степи. Через пять минут боевые порядки войска вытянутся, сверкая стальными глазами наконечников копий, обращенных к Вечному Синему Небу, словно прося поддержки и высшего позволения на битву.

Младший темник щурился, вглядываясь вдаль. Что решили смоляне? О чем договорился с ними Хуцзир? Этот искушенный в интригах тысячник мог преследовать свои цели. А цели у него есть. Завистлив, коварен, подозрителен. Метит на место темника. Выслуживается перед ханом. Эх, не его нужно было отправлять в город. Тогда кого? Дайчеу мертв, Алиха тоже. Другие тысячники храбры и благородны, но хороши лишь на поле брани. Кункурата, умевшего ходить послом, убили во время ночной вылазки урусские воины в волчьих шапках. Вот сейчас ворота распахнутся, и человек в алом плаще на черном, как смоль, коне вырвется с копьем наперевес. Хайду закрыл глаза и мысленно перенесся за крепостные стены. Вот он идет по чисто выметенным мощеным улицам и всех встречных спрашивает: видел ли кто отрока по имени Голята. Люди улыбаются, кивают, показывают нужное направление. Вот, наконец, он находит дом…

Голята заткнул за пояс пустой левый рукав рубахи, накинул полушубок и помчался по петляющей улице вниз, к городским воротам, оставив бледную, как снег, Виту со свечой возле окна.

Он подбежал как раз когда два стражника поднимали дубовый засов. Возле ворот стояли несколько бояр, городской староста — убеленный сединами, с трясущейся головой, и видные горожане из ремесленного люда. В руках у одного Голята увидел большой серебряный поднос, на котором поблескивали золотые монеты, переливались разными цветами дорогие каменья, ярко горел на солнце кубок. Голята раньше только слышал про этот кубок. Большая широкая чаша, отлитая из чистого золота, с бриллиантовыми поясами, с узорами, с изображениями сцен охоты и пира. Приложиться к ней имел право лишь великий князь, да и то по большим праздникам. Другой горожанин держал широкий меч, наполовину вынутый из золотых ножен, тоже испещренных многочисленными узорами и обсыпанных изумрудами разной величины. Большой ключ от городских ворот принес староста. Рядом с ним, потупившись, стоял сотник Валун. Через левую руку сотника была перекинута золотая кольчуга; в правой — золотой остроконечный шелом. Голята понял, что это дары, приготовленные для джихангира Хайду.

Появился посол Хуцзир. Он шел, подбоченясь, неторопливо переставляя кривые ноги, — готовился возглавить процессию.

— Дядя Валун, — Голята ткнулся лицом в широкую грудь сотника, — где тятя? Тятя где? Не слушай их, дядя Валун. Хайду сожжет город. И всех от мала до велика угонит в рабство. Я знаю, дядя Валун. Поверь. Нужно, чтобы тятя бился или бились все. Нельзя сдавать город. Скажи отцу, дядя Валун.