1917-й - Год побед и поражений - Владимир Войтинский

Казалось бы, такой "приказ" безнадежным образом дезорганизовывал весь "поход" -- но поступить иначе Крымов не мог, так как в противном случае он рисковал вызвать в корпусе бунты и самосуды над офицерами. Для настроения казаков 3-го конного корпуса чрезвычайно характерно, что спор между Керенским и ген. Корниловым о том, кто и кому подослал Львова210, не произвел на них ни малейшего впечатления. Мало внимания обратили они и на то, что верховный главнокомандующий отказался сдать должность и выступил против правительства. О том, что главнокомандующие фронтов поддерживают ген. Корнилова, они просто не знали; о том, что казачьи организации признают ген. Корнилова несмещаемым главой армии, никто из них даже не вспомнил. Для них все сосредоточилось на одном-единственном факте: что их ведут против "своих", против народа.

Когда этот факт достиг сознания казаков и солдат, 3-й корпус рассыпался**. Вот и все.

Является вопрос: ну а что было бы, если бы между Керенским и ген. Корниловым не произошло известного конфликта,

* См. характеристику и оценку его роли в корниловском выступлении у ген. Деникина, "Очерки русской смуты", т. 2, с. 36--38.

** О состоянии корпуса при ликвидации "похода" ген. Краснов, вступивший в этот момент в командование им, рассказывает в своих воспоминаниях: "Большая часть офицеров Приморского драгунского, 1-го Нерчинского, 1-го Уссурийского и 1-го Амурского казачьих полков были арестованы драгунами и казаками. Офицеры 13-го и 15-го Донских казачьих полков были в состоянии полуарестованных. Почти везде в фактическое управление частями вместо начальников вступили комитеты" (Краснов П. На внутреннем фронте, с. 122).

если бы приказ о движении на Петроград был дан казакам именем верховного главнокомандующего и Временного правительства? В этом случае разложение в корпусе наступило бы несколько позже, а именно, при первой встрече с петроградскими солдатами и рабочими, в тот момент, когда казаки узнали бы, что их ведут против Советов. Утверждаю это с полной уверенностью. Ибо я в глазах казаков был не столько представителем ЦИК, сколько представителем правительства, а между тем, при объезде полков я никогда не слышал от казаков жалоб на то, что их вели против правительства -- все в один голос жаловались лишь на то, что их пытались, как при царе, пустить в дело против "народа" -- а понятие "народ" в их представлении было неотделимо от понятия "Советов рабочих и солдатских депутатов".

Итак, в результате "корниловского похода" 3-й корпус рассыпался и, как боевая единица, перестал существовать. Нужно было собрать рассеянные на пространстве чуть ли не пяти губерний сотни, свести их в полки, восстановить разрушенную организацию, а для этого прежде всего нужно было найти человека, который мог бы в сложившейся обстановке принять на себя командование корпусом. После самоубийства ген. Крымова естественным кандидатом на этот пост являлся ген. Краснов, которого ген. Корнилов назначил командиром 3-го корпуса при "развертывании" его в армию и переходе Крымова на пост командующего этой армией. Краснов принял назначение, в полной мере отдавая себе отчет в задаче, которую возлагал на него верховный главнокомандующий, и лишь случайные внешние обстоятельства помешали ему принять непосредственное участие в операциях -- он прибыл на "фронт" слишком поздно, не смог связаться со своими частями, попал в Псков и здесь оказался в положении полуарестованного.

Можно ли было отдать корпус в руки заведомого корниловца? Мы со Станкевичем, не колеблясь, решили, что это -- единственное средство спасти корпус. После некоторых усилий удалось убедить и армейские организации в целесообразности этого плана. И, таким образом, ген. Краснов, назначенный командиром 3-го корпуса для похода против Советов и Керенского, вступил в командование корпусом по приказу Керенского, в полном согласии с Советами.

Назначение оказалось удачным. Ген. Краснов обнаружил не только огромную энергию и административный талант, но и проявил много такта. К корпусу быстро стал возвращаться его "боевой дух". Но осталась глубокая трещина между казаками и

офицерами. Казаки не могли простить офицерам то, что те скрыли от них цель похода. Офицеры не могли забыть позора ареста своими же людьми. Мне пришлось выступить посредником между теми и другими. При этом пригодилось перехваченное мною на Псковском шоссе донесение начальника Уссурийской дивизии: ссылаясь на этот документ, я доказывал солдатам и казакам, что даже начальники дивизий не были посвящены в планы ставки. Вместе со мной, напрягая все силы, работали над восстановлением доверия казаков к командному составу полковые комитеты, и наше дело хоть медленно, но подвигалось вперед.

* * *

Одновременно с работой над восстановлением 3-го конного корпуса мне пришлось заниматься ликвидацией и других отголосков корниловщины. В тревожные дни, пока мы со Станкевичем были в Петрограде, образовавшийся в Пскове военно-революционный комитет произвел десятка два арестов. Обвинения и улики были по большей части незначительные -- чаще всего речь шла о публичных выражениях сочувствия ген. Корнилову. Было явной нелепостью судить или держать в тюрьме какого-нибудь чиновника, выразившего пожелание, чтобы "казаки расправились с гг. товарищами", -- в то время как было известно, походу Корнилова в большей или меньшей мере сочувствовали все цензовые круги и почти весь генералитет. Но и выпустить арестованных без разбора их вины было невозможно: солдатская масса с подозрительной настороженностью следила за их судьбой. Пришлось назначить для разбора возникших дел "чрезвычайную следственную комиссию" из представителей фронтовых революционных организаций. Руководство ею легло на меня, так как мы со Станкевичем и в Пскове делили работу так, что он вел дела со штабом, а я с организациями.

Работа оказалась довольно скучная -- все дела оказались похожи одно на другое, как стертые пятаки. Типичное дело. Мелкий почтовый служащий арестован своими сослуживцами за речь о том, что для спасения России нужно перебить всех жидов, начиная с Керенского. На допросе он сидит ни жив ни мертв от страха.

-- Говорили вы, что нужно повесить председателя правитель

ства?

На лице чиновника испуг сменяется недоумением:

Кто? Я?

Ну да, вы!

Г. председателя правительства?

-Да.

Никак нет. Я только... Я только сказал...

Горькие рыдания и признания шепотом:

-- Я только сказал, что мне... не очень нравится... г. Нахам

кис211.

Комиссия постановляет чиновника освободить ввиду его безопасности для революции.

Другое дело. Допрашиваем есаула, арестованного казаками за оскорбление казачьего войска. В чем было оскорбление, свидетели не говорят. Показывают лишь:

-- Всю ночь г. есаул по комнате ходили и все одно слово

повторяли.

С трудом удается установить, какое слово повторял обвиняемый. Слово, оказывается, в самом деле для казака обидное и неприличное.

Но почему вы думаете, что есаул это про казаков говорил?

А про кого же еще? Это они в ту ночь, как наша сотня

отказалась за гг. генералами идти.

Освобождаем есаула ввиду недоказанности, что употребленное им слово относилось к казакам. Свидетели тут же, в комиссии, мирятся с ним.

Раз вы, г. есаул, не про нас говорили, мы на вас не сер

димся. Так что и вы на нас не сердитесь.

Дураки вы, вот что.

Есаул и казаки целуются в знак забвения старых обид и отправляются вместе в свою сотню.

Лишь ген. Клембовского никак нельзя было оправдать: получив от правительства приказ вступить вместо Корнилова в должность верховного главнокомандующего, он этого приказа не исполнил и не только не принял мер к тому, чтобы остановить движение 3-го корпуса, но и прилагал все усилия, чтобы "протолкнуть" к Петрограду казачьи эшелоны. На допросе он пытался выкручиваться, лгал. Комиссия сделала заключение об его отрешении от должности, и генерал покинул Псков, напоследок выпросив у Станкевича разрешение воспользоваться для переезда до Петрограда штабным вагоном.

Так ликвидировали мы "дело о мятеже ген. Корнилова на Северном фронте".

Дело, начавшееся как трагедия, заканчивалось как фарс. Но остались другие последствия злосчастного "похода", и с ними справиться было не так легко.

* * *

Впечатление, которое произвело на солдатскую массу выступление верховного главнокомандующего, было убийственное. В два дня были стерты плоды шестимесячной работы армейских организаций и командного состава, был нанесен последний, смертельный удар доверию солдат к офицерам, были разрушены остатки дисциплины, уничтожена самая возможность беспрекословного исполнения боевых приказов, была дана новая пища для подозрительности и злобы темной солдатской массы.

Я не буду останавливаться здесь на этих последствиях корниловщины --тем более, что о них достаточно говорили авторы мемуаров*. Я хочу остановиться на другой стороне дела, которая представляется мне особенно существенной.