Не оглядывайся назад!.. - Владимир Максимов

Вертолётчик с нескрываемым любопытством быстро взглянул на меня.

– А ты знаешь, сколько горючки жрёт наш «крокодил»?

– Даю вам по соболю. Нет, – даже не дождавшись ответа, продолжил я. – Три соболя. Два – тебе. Один – стажёру.

На миг мне показалось, что вертолёт стал разворачиваться. Но, взглянув вперёд, я понял, что мы летим в том же направлении: слева – вода, справа – тайга и горы.

– Каждому по три соболя! И – рога впридачу!

– Может, слетаем? – нерешительно спросил командира стажёр. – По три соболя и шикарные рога…

– Шикарные рога мне бывшая жена уже подарила, – напряжённо и зло ответил лётчик.

– Девять соболей. Больше у меня нет, – затухающим голосом, чувствуя всю бесполезность и безнадежность просьбы, произнёс я.

– А всю пушнину, что у тебя есть: со всеми куницами, белками, норками, выдрами – отдашь? – спросил пилот, и я почувствовал, что он улыбается. Хотя по-прежнему видел только его затылок и широкую спину, туго «облитую» кожаной лётной курткой.

– Отдам! – с воскресшей надеждой согласился я.

– Да не слушайте вы его! – вмешался в разговор подошедший ко мне сзади Юрка. И, дёрнув меня за рукав, прошипел на ухо: «Ты что, совсем сдурел?!»

Пилот, будто бы не заметив Юркиной реплики, продолжил:

– А стоит ли того твоя девчонка?

Я ещё ничего не успел ответить, но уже почувствовал, как вертолёт, круто меняя курс, стал заваливаться набок в сторону Татарского пролива.

Через несколько минут мимо нас промелькнули Гроссевичи. А ещё минут через десять – мы зависли, едва не касаясь колесами земли, над расчищенной от снега возле вытянутого барака казармы площадкой.

– Только махом! Одна нога здесь – другая там, – скомандовал пилот.

Я рванулся к двери и услышал, как грохот двигателя смолк и вертолёт мягко приземлился.

– Что поделаешь, – словно оправдываясь перед самим собой, произнёс вертолётчик. – Любовь – дело серьёзное. Минутой здесь явно не обойдётся. Да и я пока своих старых друзей навещу. Теперь уж в Совгавань всё одно опоздаем.

Отворив дверь, я увидел, что к вертолёту спешат молодой офицер и два солдата, едва поспевающие за ним. Они были в таких же белых, как у командира, полушубках, с автоматами за плечами.

– Кто такой?! По какой надобности? – оказавшись рядом со мной, с напором спросил лейтенант. – Почту, что ли, привезли? – обратился он уже миролюбивей к вышедшему за мной лётчику.

Пилот объяснил ему в чём дело.

– Сочувствую, – похоже искренне сказал офицер, – но вы опоздали…

Солдаты, глазея по сторонам, чему-то таинственно улыбались.

– Как опоздали? – спросил я, холодея.

– Она ещё вчера после обеда на нашем вездеходе уехала в стойбище к орочам. Спешила очень… Хотя мы предлагали задержаться хотя б на денёк…

– Как там у вас дела в Совгавани? – обратился он уже к вертолётчику с такой нескрываемой тоской и некоторой даже завистью, словно речь шла о прекрасном белом городе, стоящем на берегу теплой голубой лагуны. Или в крайнем случае – о таких красивых городах, как Прага или Будапешт…

– Нормально, – ответил пилот офицеру и, подойдя ко мне, положил широкую ладонь на моё плечо. – Полетели, парень… Пора…

– Может, пообедаете с нами? – с надеждой спросил лейтенант, совсем не выглядевший теперь грозным. – У нас сегодня: макароны по-флотски, борщ, чай со сгущёнкой и хлеб со сливочным маслом, – не теряя надежды, завлекал он.

Ему явно не хватало неформального общения.

– Извини, друг, спешу, – за всех ответил пилот. И мы с ним и вышедшим «размять ноги» Юркой пошли к вертолёту.

– И куда это все так спешат? – услышал я уже за спиной ни к кому конкретно не обращённый голос молоденького, розовощёкого, со светлым пушком над верхней губой, офицера.

Через каких-то полчаса мы были уже в Совгавани.

Как только винты перестали работать и мы все высыпали на лётное поле, к вертолёту подскочил грузный, одышливо дышащий диспетчер.

– Где тебя черти носят?! – начал выговаривать он пилоту. – Вам же ещё в Ванино сегодня лететь.

– Успеем, – улыбаясь во весь рот, ответил пилот. – Небольшая задержка была по техническим причинам, так что не кричи. Мы только кипятку в термос наберём, пока охотники разгружаются, и сразу полетим. Даже обедать не будем.

– Сгоняй за водичкой, – обратился он к крутящемуся возле него стажёру, всё норовившему что-то сказать ему на ухо. – Вот, термос возьми. Заварку я в него уже засыпал. А я тут пока с ребятками о делах наших скорбных погутарю.

Паренёк облегчённо вздохнул, и они с диспетчером пошли к аэропорту.

Я вынул из рюкзака, прикреплённого к паняге, довольно объемистый, но лёгкий мешок с пушниной и протянул его пилоту.

– Рога возьмешь? – спросил я его. – Или напарнику отдать?

– Отдавать никому не надо. Себе оставь, – ответил он голосом, не выражающим никаких чувств.

Развязав холщовый мешок, пилот запустил туда руку, перебирая пушнину.

– Хороша! – удовлетворённо сказал он и провёл рукой по тёмной шелковистой спинке соболя, вынутого из мешка.

Мы с Юркой молча стали выгружать свои пожитки.

Говорить я ни с кем ни о чём не хотел. Да, пожалуй, и не мог. У меня было такое ощущение, будто меня всего выстудило горным ветром до бесчувственности льда. И все мысли мои застыли. И сам я превратился в некую ледяную глыбу, в самой глубине которой только ещё и теплилась жизнь.

Минут через семь с термосом вернулся стажёр.

Увидав в руках своего шефа мешок с пушниной, в котором тот что-то внимательно высматривал, он удовлетворённо разулыбался.

– Ну что? Всё готово? Все готовы? – оторвавшись от своего занятия, спросил пилот.

– Так точно, командир! – отчеканил стажёр.

– Ну, тогда вперёд! – сказал лётчик, завязывая тесёмку мешка.

– Пока! – крикнул нам стажёр, забираясь в вертолёт.

– Пока… – ответили мы с Юркой недружным хором.

И, взяв кое-какие вещи, понесли их к зданию аэропорта.

– Эй, Ромео! Подожди! – окликнул из кабины вертолёта пилот, обращаясь ко мне.

Я обернулся и увидел, как боковое стекло отодвинулось, и лётчик бросил в мою сторону недалеко отлетевший от вертолёта мешок с пушниной.

– Белку одну я на мушки конфисковал! – снова крикнул он. – А остальная мягкая рухлядь мне по колору не подходит.

Завращались винты, всё убыстряя темп. Мешок покатился, подгоняемый поднятым лопастями ветром, в моём направлении, приткнувшись к ногам.

Чтобы он не успел откатиться дальше, я быстро нагнулся и поднял его.

«Это просто невероятно! Я – отец! У меня родился сын! Всё! Хватит бродяжить по разным медвежьим углам… Может быть, я уже выстрадал своё прощение и – счастье?.. Я должен быть с ними… С Таей, с тем, кого я ещё ни разу не видел и не знаю, но кого уже безгранично люблю…»

Несколько страниц подряд в тетради были вырваны и дальше уже шло о другом:

«…А оглядываясь назад, я думаю о том, что я всё же счастливый человек, потому что встретил единственную, только мне предназначенную, женщину… И ещё потому, что видел: не изгаженную «тлением» так называемого «технократического прогресса» – этой тупиковой ветвью нынешней цивилизации, живую, не болезненную природу. Созерцал не запруженные «тромбами» плотин, могучие реки, не порушенные тракторами горы, не тронутую варваром-человеком тайгу. Я видел первозданной белизны снега, дышал чистейшим воздухом, настоянным на целебной хвое дерев; наблюдал жизнь зверей и людей в естественных, не изуродованных условиях существования…»

Это была последняя страница и последняя, явно незаконченная запись из дневника неведомого мне Олега, которую я прочёл в самолёте под мерный рокот турбин, уже возвращаясь домой.

В промхозе, сдав пушнину, даже с вычетом определённых сумм: за продукты и боеприпасы, авансом выданные перед промыслом, – мы получили в кассе с маленьким подслеповатым зарешёченным оконцем, похожим на амбразуру дзота, по весьма приличной сумме.

Все наши немногочисленные вещи были уже собраны и уложены… А поезд из Совгавани в Хабаровск, – откуда мы собирались самолётом лететь до Иркутска, – отправлялся только поздним вечером. Так что весь день у нас был свободен.

– Может, слегка взлохматим кредитные билеты? – потряс Юрка в руке запечатанную пачку денег. – Сходим в ресторан! Закажем шикарный обед! Коньячку хорошего примем. При таких деньгах и сотку просадить не жалко… Хотя и трудновато, конечно, наесть, напить на сто рублей, – вслух засомневался Юрка.

– А со ста рублей рад расстараться я! И пошла ходуном ресторация! – ответил я ему словами песни Галича. – Пошли. А то как-то тягостно сидеть в этой пустой, звенящей тишиной, комнатёнке, с упакованными уже вещами.

В небольшом, не очень уютном, но зато – чистеньком ресторане в этот предобеденный – ранний для питейного заведения – час, почти никого ещё не было.

Мы заняли столик у окна, из которого были видны белые сопки, начинающиеся сразу за последними домами городка, да почерневшие с одной стороны сугробы, ещё лежащие вдоль прямой улицы, ведущей прямо к не таким уж далеким сопкам.