Метеоры - Мишель Турнье

Неожиданно, тарахтя, подъезжает мотоцикл, его фара прорезывает сгущающуюся темноту. За рулем — истощенный подросток. А на заднем сиденье совсем юный мальчик. Мотоцикл резко замирает перед Мурильо. Короткий диалог. Тарахтящий разворот. Подросток уже передо мной, я узнаю вчерашнего худого волка. Видимо, его арест был недолгим, но на одной скуле есть синяк.

— Хочешь его?

Я отвечаю очень надменно:

— Нет, оставь меня в покое.

Мотоцикл резко разворачивается к Мурильо, его фара еще раз освещает лепрозные фасады домов. Новый короткий диалог. Взревев, мотоцикл исчезает.

Я не двигаюсь. Я не боюсь опасности, но это уже похоже на самоубийство. Замечаю слабый свет на соседней улочке. Что-то вроде бакалейной лавки. Вхожу. Пока мне взвешивают килограмм муската, узнаю черноволосую голову Мурильо за окном. Выхожу. В первый раз мы вместе. Наши персональные пространства пересеклись. Мы совсем близко. Желание гудит в моей голове как соборный колокол. Я протягиваю ему гроздь винограда, и он, с обезьяньей живостью, хватает ее. Любуюсь тем, как он ощипывает ее. Божественное волшебство! Я заставил персонажа картины, хранящейся в мюнхенской Пинакотеке, выйти из нее, вот он здесь — живой, в лохмотьях — передо мной. Он, не переставая есть, смотрит на меня, отступает, удаляется, и мы снова на дороге в порт.

Доки. Черные громады контейнеров. Свернутые канаты. Темные проходы между рядами ящиков, я с трудом различаю впереди белизну его рубашки. Жесткость, безжалостная суровость этого пейзажа. Как это чуждо мне, как непохоже на мягкую белесость помойки! Я вдруг вспоминаю, что деньги у меня с собой, а вот «Флеретту» я позабыл в гостинице. Мой страх будто материализовался — передо мной внезапно вырастает какой-то человек.

— То, что вы собираетесь делать, — очень опасно!

Он — маленький, чернявый, в штатском. Что он делает в такой час в таком месте? Шпик в штатском?

— Идите со мной!

Я быстро соображаю. Во-первых, Мурильо сбежал и мне уже не отыскать его после этой тревоги. Во-вторых, я уже не понимаю — где я. В-третьих, желание внезапно исчезло, я умираю от усталости. Незнакомец приводит меня к маленькой площади, освещенной фонарями, их лампы слегка покачиваются от дуновения ветра. Мы забираемся в его маленькую машину.

— Я отвезу вас в центр города.

Мы молчим, и только остановившись на площади Объединенных Наций, он произносит:

— Не ходите ночью в доки. Или, если уж пошли, берите с собой деньги, не много, но достаточно. Никаких бросающихся в глаза украшений и, в особенности, никакого оружия. В драке у вас не будет никаких шансов, слышите, никаких!

Мысль о Мурильо преследует меня, я проклинаю этого кюре, или шпика, или кюре-шпика, прервавшего мою охоту. Охота за мальчиками — великая игра, только она придает цвет, жар и вкус моей жизни. Я бы добавил еще — горечь, сколько шрамов она оставила на сердце… Сколько обжигался! Три раза был близок к гибели. И все-таки, если я и могу в чем-нибудь себя упрекнуть, то только в том, что часто я все портил излишней осторожностью, с недостаточной ловкостью гоняясь за жертвой, которая сама охотно шла в руки. Старея, большинство людей теряет отвагу. Они становятся трусами, преувеличивают опасность, впадают в конформизм. Мне кажется, что, развиваясь в обратном направлении, я стал более логичным. Действительно, рискующий старик уязвим для ударов в меньшей степени, чем молодой человек. Старая жизнь выстроена, крепка и в основном уже вне достижимости, она уже в прошлом. Не обиднее ли быть раненным, изувеченным, заточенным в тюрьме, убитым в восемнадцать лет, чем в шестьдесят?

То, что со мной случилось, забавно, нет, даже больше — фантастично. Этим утром, возвращаясь из депо Айн-Джаб, я остановился у маяка, возносящего свою белую башню над обрывом. Было светло. Проинспектировав для вида большую свалку на черном холме, я захотел хоть на мгновение насладиться величественной жизнью этого побережья, к несчастью непроходимого и по большей части опасного. Потом я снова сел в машину и смешался с пестрой толпой арабского города. Не успел я сделать и трех шагов, как заметил юношу, рассматривающего медную посуду, выставленную у лавки. Он был светловолос, изящен, довольно тщедушен, но живой и разбитной. Сколько ему может быть лет? На первый взгляд, лет двенадцать. Но если присмотреться получше, пожалуй, лет пятнадцать, просто очень хрупок. Но сколько бы ему ни было, это не моя дичь. Да, я гомосексуал, но не извращенец. Уже с Дани я был жестоко наказан, связавшись с ребенком слишком нежного возраста. Я бы вообще не обратил на него никакого внимания, если бы не абсолютная уверенность, что я только что видел его у маяка. Я вернулся от маяка в арабский город самой прямой дорогой, но этот блондин, казалось, уже некоторое время находился возле лавки. Когда я его увидел, он уже отложил в сторону чеканный поднос и маленький кальян. Можно ли допустить, что он обладает способностью летать по воздуху?

Любопытство заставило меня выждать. Он еще час слонялся по рынку, потом взял такси — я поехал за ним в своей машине. Он вышел у отеля «Мараба», на авеню Королевской Армии, короткое расстояние, которое он вполне мог преодолеть пешком минут за десять.

Я мгновенно узнал худого волка на мотоцикле, совершающего дикий слалом на Парижском бульваре, забитом машинами. На заднем сиденье расположился «мальчик с виноградом» Мурильо. Приступ желания, но глухой, самортизированный. Сердце более или менее спокойно. Я занят вездесущим юношей.

Мне пришла в голову оригинальная мысль. Я резко свернул к отелю «Мараба», благо был еще поблизости. Вошел в холл. Швейцару, встретившему меня с вопросительным видом, я сказал правду: «Я ищу одного человека». Это вечная правда, самая глубокая из всех моих истин, мое единственное занятие с тех пор, как я существую. Потом я осмотрел салоны первого этажа. Скоро я нашел его, он расположился в огромном кожаном кресле и читал, скрестив голые ноги. Необычная резкость его черт, тонких, как бы вырезанных лезвием. Читать — а может быть, даже разгадывать, дешифровывать — это казалось естественным предназначением для человека с таким лицом, преобладающим выражением которого было спокойное изучающее внимание. Несмотря на свой рост и детские одежды, сейчас он мне показался старше, чем я подумал вначале. Шестнадцать, может быть. Этот мальчик, неподвластный пространству, возможно, жил и вне времени?

Я наблюдаю за павлином и павлинихой (правильно ли ее так называть?), служащих украшением маленького внутреннего дворика отеля. Превратное мнение о павлине — на самом деле он не распускает хвост. Он не тщеславен, он — эксгибиционист. Распуская хвост, павлин обнажает и демонстрирует свой зад. И нет никакого сомнения, что, приподняв свою пышную юбку из перьев, он вращается на месте и топчется, чтобы никто не пропустил зрелища этой открытой клоаки в венчике лилового пуха. Природа этого жеста неочевидна, о ней нельзя догадаться априори, как любит делать обычный «здравый смысл». Мой собственный здравый смысл заставляет меня видеть вещи противоположным образом.

Вездесущий юноша опять проявил свою власть, и притом самым живописным образом. Жара и моя охотничья страсть толкнули меня к великолепному муниципальному бассейну, его размеры и удобство заставляют забыть о недостижимом пляже и море в мертвых складках. Едва я оказался в воде, как узнал его, взобравшегося на мраморный бортик и повернувшегося, чтобы одним легким и гибким движением усесться на нем. В первый раз я видел его почти без одежды. И хотя он сложен совершенно пропорционально, невзирая на худобу и сухость, я остался холоден. Частично, без сомнения, из-за того, что на нем были плавки. Нет ничего нелепее этого вида одежды, которое горизонтальной линией пересекает вертикальность тела, ломая его целостность. В плавках тело не обнажено, и в то же время лишено одежд, говорящих порой на странном и волнующем языке. Они — просто отрицание наготы, разрушенной, задушенной повязкой.

Час спустя, выйдя из бассейна, я пересек бульвар Сиди-Мухаммеда-бен-Абд-Аллаха, чтобы взглянуть на прославленный аквариум. Он был уже там, перед клеткой с игуанами, одетый в белое, с сухими волосами. Вот тогда меня — выражаясь вульгарным языком — как громом поразило. Я почувствовал себя необратимо привязанным к этому юноше, более того — обреченным быть с ним с этих пор и навсегда, несмотря на то что солнце погасло и пепел покрыл мою жизнь. Со мной очень давно не случалось подобного. Настолько давно, что я забыл об этом ощущении и не заметил, как оно подкралось. Слова, произнесенные вчера: «Я ищу одного человека», стерлись, и на их место пришли другие: «я нашел одного человека». Короче говоря, я в первый раз влюбился. Слава богу, я знаю, что он живет в отеле «Мараба» и, значит, всегда могу надеяться найти его. Я лелеял мысль переехать и снять комнату в том же отеле.