Метеоры - Мишель Турнье

Случайно оказавшись в Ренне, Эдуард навестил своего бывшего преподавателя немецкого в Фаворском лицее, где он учился.

— Мы вместе искали на очень подробной карте Германии, но не нашли такого города, — рассказывал он, вернувшись. — Кажется, это означает Буковый лес. Это успокаивает, правда? Может быть, их заставляют валить лес? Не представляю Марию-Барбару с топором…

В следующем году произошел странный эпизод, который так и остался необъяснимым. Однажды утром Эдуард собрал нас всех в большом зале. Он ничего не стал произносить. Вкус к этому он утратил с того проклятого дня. Но он обнял нас с особенным чувством, и мы заметили, что под пальто на нем была трехцветная перевязь мэрии нашей коммуны. Он отправился в Динан. Вечером он вернулся еще более подавленным и разочарованным, чем когда-либо. Опять же, я могу только делать предположения о цели этой загадочной и торжественной поездки. Но мне известно, что через два дня группа новых «террористов» — тогда так называли повстанцев — была расстреляна в Динане. Повсюду развесили объявления с их именами и фотографиями, с текстом приговора, подписанного полковником, командующим этим районом. Самый молодой из них — ему было восемнадцать лет — происходил из сосед ней деревни, и, очень возможно, что Эдуард знал его семью. Я не думаю, что как бы ни была велика его наивность, он поехал в Динан за тем, чтобы просить пощады для этого ребенка. По некоторым сведениям, подтвержденным его торжественным прощанием в тот день, он ездил, чтобы попросить иной милости у полковника динанской комендатуры: он хотел занять место юного повстанца перед расстрельным взводом. Разумеется, ему просто рассмеялись в лицо. Великолепная смерть, которой он добивался, не имела никакой выгоды для оккупационных войск, разве еще больше опозорила бы их. Его прогнали, и он никогда не рассказывал об этом ни одной живой душе. Бедный Эдуард! Он был обречен видеть, как вокруг погибают юные и любимые, а самому брести своей дорогой к болезненной деградации и старческой немощи, к смерти в своей постели.

Освобождение пришло к нам в 1944 году, но следующий год не принес хороших новостей. Из шестнадцати депортированных только десять после пребывания в больницах, где пытались восстановить здоровье, вернулись в Звенящие Камни. Тем не менее трое из них умерли, не дожив до осени. Но никто из них не мог — или не хотел — сообщить новости о Марии-Барбаре. Эдуард изо всех сил старался узнать хоть что-нибудь. Он изготовил планшетку с двумя ее портретами и датой ареста и прошел с нею, повесив на шею этот скорбный плакат, все центры депортации в Германии, Швейцарии, Швеции и Франции. Этот крестный путь, длившийся шесть месяцев, оказался совершенно напрасным.

В ноябре 1947 года он совершил поездку в Касабланку, чтобы распорядиться продажей какого-то имущества, принадлежавшего Поставу, старшему из братьев Сюрен. Мы воспользовались правом сопровождать его в этом путешествии, которое совпало со смертью нашего дяди Александра, убитого в портовых доках марокканцами.

Сам Эдуард, почти ослепнув, умер в мае 1948 года.

ГЛАВА XIII

Смерть охотника

Александр

Касабланка. В Африке мне дышится легче. Я повторяю мусульманскую поговорку: женщины — для семьи, мальчики — для удовольствия, дыни — для радости. Гетеросексуальность здесь не носит того принудительного характера, которую монополия придала ей в христианских странах. Мусульманин знает, что есть женщины и есть мальчики и что добиваться от них можно только того, чем их одарила природа. Христианин, воспитанный путем особой дрессировки, с детства в заветах гетеросексуализма, напротив, сводит все свои желания к женщине, и в то же время относится к ней как к заменителю мальчиков.

Здесь легче дышится. Неужели потому, что я в арабской стране? Так хочется обмануть себя, создать ложную иллюзию. Зачем отрицать? Книга жизни почти окончена. Унылые годы спекуляции и черного рынка, наступившие после смерти Дани и потери Сэма, опустошили мою душу. Моя жизненная сила должна была истощиться до предела, чтобы я научился ее измерять. Я определяю мою активность по тому факту, что почти не желаю мальчиков. По мне, любить жизнь означает любить мальчиков. Вот уже два года — нельзя этого отрицать — я люблю их гораздо меньше. Мне не надо опрашивать друзей или глядеться в зеркало, чтобы понять, что мое пламя, отличавшее меня от гетеросексуалов, колеблется, тлеет под углями и что мне грозит превратиться в такого же, как они, — серого, мрачного, угасшего.

Вместе с этим я разлюбил и мусор. В детстве, в юности я плыл по течению, блуждал в изгнании, куда бы я ни направлялся. Я был, как говорят в полиции, — без очага и определенного места жительства. Дарованное судьбой наследство Постава наделило меня королевством: белые равнины Эскобиля, посеребренные холмы Мирамаса, серая земля Роана, черный холм Айн-Джаба и другие территории, избегаемые приличными людьми, поверхностные, если даже уходят в глубины, составленные из множества обволакивающих, заглатывающих оболочек.

И вот эти привилегированные места меня больше не привлекают! Разумеется, завтра — или послезавтра — я буду инспектировать Айн-Джаб. Но без чувства, без увлечения.

И все же вчера, почувствовав под ногами подрагивающий трап «Сирокко», привезшего меня из Марселя, увидев на молу кишение людей в джеллабах,[8] вдыхая на старых улочках арабской части города предательский запах гашиша, я вздрогнул от радости, и волна жизни наполнила мой костяк. Горячее прикосновение страны любви? Скорее — известная ремиссия, разновидность блаженства, приходящего в последний час и заставляющего верить близких умирающего в его выздоровление, не зная, что это — самое неизбежное из проклятий. В конце концов, разве это имеет значение? По крайней мере, я, может быть, буду так счастлив, что умру красиво, в хорошей форме, бодрый, легкий, гибкий, с «Флереттой» в руке. Большего я и не прошу.

Анальная гигиена арабов. Мусульмано-анальная цивилизация. Араб, идущий опорожниться, берет с собой не бумагу, а старую консервную банку с водой. Его определенно шокирует грубость и неэффективность европейских подтирок. Превосходство устной цивилизации над письменной. Запад настолько привязан к бумаге всякого рода, что снабжает ею даже зад.

Омыть анус после испражнения — одно из редких утешений бытия. Цветок с измятыми лепестками, чувствительный, подобно морскому анемону, актинии — маленькому полипу, признательно и эйфорически разжимающему и радостно сжимающему под лаской волны склизкий венчик, окруженный тонким кружевом голубоватых нитей…

На крыльях счастья я направляюсь к пляжу, где рычит солнце и сияет океан. Привет, соленые и розовые божества! Это забытье, эта нежная радость ко всему, эта сладостная и меланхолическая притягательность каждой вещи. Может быть, это милости, посланные мне смертью? Они, танцуя, тянут меня к ней. Я всегда подозревал, что рождение — ужасный брутальный шок, смерть, напротив, должна быть мелодичным и моцартианским отплытием на остров Киферу.

Вдруг я наткнулся на странное встревожившее меня шествие. Два огромных усатых и толстобрюхих полицейских, перетянутых ремнями и портупеями, держа у животов, как пенис, тугие и твердые дубинки, вели группу бледных хулиганов, подростков, наделенных дикарской красотой. Чтобы с ними справиться, полицейские надели на них наручники. Но наручники невидимые, воображаемые, и подростки послушно скрестили свои маленькие грязные руки на задницах или на причинном месте. Среди этих последних я отметил одного, выше других, — меня пронзил его волчий взгляд, брошенный сквозь гриву волос, струившихся по его костлявому лицу. Одновременно его руки сделали легкий непристойный жест, явно адресованный мне. Полицейские жестоко обращались с ними, но подростки не могли уклониться, им мешали воображаемые наручники.

Его гладкий бритый череп казался черным, делал лицо суровым и придавал глазам беспокоящую неподвижность. Мужская рубашка, с закатанными рукавами, слишком большая для него, болтающаяся на тощем теле, короткие, облегающие штаны до колен — все это делало его похожим на «маленького нищего с виноградной кистью» Мурильо. Он был гомерически грязен, а дыры в одежде то и дело открывали часть спины, бедер или зада. На Парижском бульваре, где в аркадах сосредоточены богатые магазины, он скользил среди прохожих будто дикое животное среди стада баранов.

Он обогнал меня. Меня поразила его походка, нелепое раскачивание всем телом, происходившее, вероятно, оттого, что он был бос. Вдруг меня охватило тонкое опьянение, имя которому — желание, и охота началась. Эта особая охота состоит в чудесной метаморфозе. Охотник и жертва то и дело меняются местами — и наоборот. Он останавливается перед витриной. Я обгоняю его. Теперь я останавливаюсь перед витриной. Я вижу, как он приближается. Он обходит меня, но он меня увидел. Леска натянулась между нами, и вот он уже останавливается снова. Я обгоняю его. Останавливаюсь в свой черед и вижу его приближение. Проверка крепости лески: я даю ему себя перегнать, отстаю. Утонченная неопределенность заставляет биться мое сердце: он ведь может уйти, раствориться в толпе. Он мог бы выйти из игры. Нет! Он остановился, бросил взгляд в мою сторону. Опьянение, отяжелев, превращается в онемение, блаженная нега расслабляет мои колени и напрягает член. Метаморфоза произошла. Теперь я — добыча, которую он ловко завлекает в свои сети. Он приближается. Останавливается. Убедившись, что я послушен, он больше не дает себя перегнать, сейчас он — главный. Он сворачивает направо в маленькую улочку, переходит на другую сторону, чтобы удобней наблюдать за мной… Я развлекаюсь тем, что принимаю обеспокоенный вид, останавливаюсь, внимательно смотрю на часы. Жест подсказывает идею — может, повернуться, уйти? Невозможно! Невидимая нить неодолимо тянет меня во все более мрачные, все более узкие улочки. С ощущением счастья я влачусь за ним в трущобы арабского города. Понимаю, что мы движемся в сторону портовых доков. Ощущение опасности, как легкий звон, звучит в унисон с глухим громом желания, гудящего в моих венах.